Демьян Бедный - Стихотворения

В далеком-предалеком царстве,
В ненашем государстве,
За тридевять земель
Отсель,
Средь подданных царя мудрейшего Тофуты
Случилось что-то вроде смуты.
«Разбой! — кричали все. — Грабеж!»
Шли всюду суды-пересуды:
Порядки, дескать, в царстве худы,
Насилья много от вельмож!
Одначе
Хоть бунтовали все, но в общей суете
Верх брали те,
Кто посильней да побогаче:
«Чем лезть нам, братцы, напролом.
Нарядимте послов — Тофуте бить челом;
Проведавши от них о нашей злой обиде,
Царь нас рассудит в лучшем виде».
Но — то ли сам дошел, то ль расхрабрясь от слов
Вельможи главного, злодея Протоплута, —
Не допустил к себе послов
Мудрейший царь Тофута.
«Нелепо, — молвил он, — мне слушать их, занё
Все, что известно им, известно также мне.
А ежли что мне неизвестно,
О том им толковать подавно неуместно!»
Но черный люд не сдал: боролся до конца,
Пока не выкурил Тофуту из дворца.
И что же? Не прошло, поверите ль, минуты,
Как власть, отбитую народом у Тофуты,
Присвоили себе все те же богачи,
Да так скрутили всех, хоть караул кричи,
У бедных стали так выматывать все жилы,
Как «не запомнят старожилы».
Пошел в народе разговор:
«Попали мы впросак!»
«Того ль душа хотела?»
«Эх, не доделали мы дела!»
«От богачей-то нам гляди какой разор!»
Потолковали,
Погоревали
И богачей смели, как сор.
Жизнь сразу вышла на Простор!
Я в этом царстве жил недавно.
И до чего живут там славно,
На свой особенный манер!
Как это все у них устроено на месте
И с применением каких геройских мер,
Вы этого всего нагляднейший пример
В Коммунистическом найдете манифесте.

Что Николай «лишился места»,
Мы знаем все без манифеста,
Но все ж, чтоб не было неясности,
Предать необходимо гласности
Для «кандидатов» всех ответ,
Что «места» тоже больше нет.

«Власть» тосковала по «твердыне»,
«Твердыня» плакала по «власти».
К довольству общему, — отныне
В одно слилися обе части.
Всяк справедливостью утешен:
«Власть» в подходящей обстановке.
Какое зрелище: повешен
Палач на собственной веревке!

Кадет дрожит, как в бурю лист,
Кадет наводит новый глянец:
Вчера лишь был он монархист,
Сегодня он «республиканец».
Кадеты — сколько там «голов»!
Каких от них не слышишь слов!
Посовещались полнедельки,
В программе краску навели,
Тут поскребли, там подмели…
А как коснулося земельки —
Давай выкручивать петельки!

Выхожу один я на дорогу.
Вдалеке народный слышен гул.
Буржуа в испуге бьют тревогу:
«Заговор!.. Спасайте!.. Караул!..»

Буржуа звериным воют воем:
«Смерть ему!.. Распять его, распять!..»
Мне грозит «их» Церетели боем,
Отступил и забурлил опять:

Загремел начальственно-солидно,
Задымил казенным сургучом…
Что же мне так больно и обидно?
Страшно ль мне? Жалею ль я о чем?

Не страшусь, пожалуй, ничего я, —
И не жаль буржуев мне ничуть:
Пусть они все изойдут от воя,
Знаю я, что путь мой — верный путь.

Богачам, конечно, я опасен:
Порох сух и только ждет огня.
Но чтоб всем был этот вывод ясен,
Я б хотел, чтоб взяли в кнут меня.

Но не так, как в оны дни пороли,
Давши власть злым полицейским псам:
Я б хотел, чтоб в этой чистой роли
Церетели выступил бы сам, —

Чтобы, всю таблицу наказаний
Прописавши на моей спине,
Дал он всем понять без толкований,
Что достоин порки я вполне;

Чтоб я мог, вновь натянув опорки,
Всем сказать спокойно, не грозя:
«Чтите власть… и ждите доброй порки:
Управлять иначе — „им“ нельзя!!!»

Как у нас, братцы, в полку
Ходит барыня в шелку.
Она ходит, ходит, ходит,
Разговоры с нами водит.
Что ни скажет, как споет.
Да газету нам сует:
«Вот „ Рабочая газета “,
В ней найдете два ответа:

Почему война важна?
Для кого она нужна?»
Чисто барыня одета,
Хороша ее газета,
И умна и хороша,
А не тянет к ней душа.

Прибегает к нам девчонка,
На ней рваная юбчонка, —
Уж известно, беднота,
С нею песенка не та.
Окружат солдаты Пашу:
«Принесла газету нашу?!»
«Вот „Рабочий и солдат“!»
Рвут газету нарасхват.

Идет барыня сторонкой,
Ее кличут «оборонкой».
Ой ты, барыня-мадам,
Шла б ты лучше к господам.
Подноси газету барам:
Нам ее не надо даром!

Пою. Но разве я «пою»?
Мой голос огрубел в бою,
И стих мой… блеску нет в его простом наряде.
Не на сверкающей эстраде
Пред «чистой публикой», восторженно-немой,
И не под скрипок стон чарующе-напевный
Я возвышаю голос мой —
Глухой, надтреснутый, насмешливый и гневный.
Наследья тяжкого неся проклятый груз,
Я не служитель муз:
Мой твердый, четкий стих — мой подвиг ежедневный.
Родной народ, страдалец трудовой,
Мне важен суд лишь твой,
Ты мне один судья прямой, нелицемерный,
Ты, чьих надежд и дум я — выразитель верный,
Ты, темных чьих углов я — «пес сторожевой»!

Отец, как водится, был злостным воротилой,
Но не таков
Обычай нынче у сынков:
Там, где им взять нельзя ни окриком, ни силой,
Они берут улыбкой милой
И ласковым словцом.

Встречаться мне пришлось в деревне с молодцом.
Шла про него молва в народе:
«Михал Иваныч-то!.. Богач, помещик вроде, —
Какая разница меж тем, гляди, с отцом.
Как распинается за бедноту на сходе!
„Мы, братцы, — грит, — одна семья…
Как, значит, вы да, значит, я…“ —
Не разобрать хотя, что „значит“, —
Заика, видишь ли, с суконным языком!
Но видно, что скорбит: в грудь тычет кулаком
И горько плачет!
Бог с ним, что не речист: была бы голова!» —
Такая шла молва.
И никому-то мысль в башку не приходила,
Что сын пошел в отца: такой же воротила,
Да только что дела ведет на лад иной.
Где? — За народною спиной.
Сойдутся, снюхавшись, добряк Михал Иваныч
Да Черт Степаныч,
Мошна с мошной,
Да толковать почнут, кого где можно скушать.
Вот тут бы нашего заику и послушать:
Скупой сначала на слова,
Кряхтит он, охает, вздыхает… Но едва
Запахнет жареною коркой,
Заика речь ведет — что чистый жемчуг льет,
Не говорит, подлец: поет!
Не как-нибудь: скороговоркой!