Вера Полозкова - Фотосинтез

Чтобы монетка, звякнув, катилась гулко.

Майки, не суйся в эти предместья: чёлка

Бесит девчонок нашего переулка.

Майк, я два метра в холке, в моей бутылке

Дергаясь мелко, плещется крепкий алко, -

Так что подумай, Майк, о своем затылке,

Прежде чем забивать здесь кому-то стрелки;

Знаешь ли, Майки, мы ведь бываем пылки

По отношенью к тем, кому нас не жалко.

Знаю, что ты скучаешь по мне, нахалке.

(Сам будешь вынимать из башки осколки).

Я узнаю тебя в каждой смешной футболке,

Каждой кривой ухмылке, игре-стрелялке;

Ты меня - в каждой третьей курносой тёлке,

Каждой второй язвительной перепалке;

Как твоя девочка, моет тебе тарелки?

Ставит с похмелья кружечку минералки?..

Правильно, Майки, это крутая сделка.

Если уж из меня не выходит толка.

Мы были странной парой - свинья-копилка

И молодая самка степного волка.

Майки, тебе и вправду нужна сиделка,

Узкая и бесстрастная, как иголка:

Резкая скулка, воинская закалка.

Я-то как прежде, Майки, кручусь как белка

И о тебе планирую помнить долго.

Видимо, аж до самого

катафалка.

Полюбуйся, мать, как тебя накрывает медь,

вместо крови густая ртуть, и она заполняет плоть;

приходилось тебе когда-нибудь так неметь,

так не спать, не верить, взглянуть не сметь

на кого-нибудь?

глянь-ка, волчья сыть, ты едва ли жива на треть,

ты распорота, словно сеть, вся за нитью нить;

приходилось тебе о ком-нибудь так гореть,

по кому-то гнить?

ну какая суть, ну какая божия благодать?

ты свинцовая гладь, висишь на хребте, как плеть;

был ли кто-нибудь, кем хотелось так обладать

или отболеть?

время крепко взялось калечить, а не лечить –

ты не лучше ничуть, чем рухнувшая мечеть.

был ли кто-то, чтоб ладно выключить – исключить,

даже не встречать?..

был ли кто, чтоб болела память, преснела снедь,

ты ходила, как тать, и не различала путь –

ни врагу пожелать, ни близкому объяснить –

и молиться больше так не суметь

никогда-нибудь.

И катись бутылкой по автостраде,

Оглушенной, пластиковой, простой.

Посидели час, разошлись не глядя,

Никаких "останься" или "постой";

У меня ночной, пятьдесят шестой.

Подвези меня до вокзала, дядя,

Ты же едешь совсем пустой.

То, к чему труднее всего привыкнуть -

Я одна, как смертник или рыбак.

Я однее тех, кто лежит, застигнут

Холодом на улице: я слабак.

Я одней всех пьяниц и всех собак.

Ты умеешь так безнадежно хмыкнуть,

Что, похоже, дело мое табак.

Я бы не уходила. Я бы сидела, терла

Ободок стакана или кольцо

И глядела в шею, ключицу, горло,

Ворот майки - но не в лицо.

Вот бы разом выдохнуть эти сверла -

Сто одно проклятое сверлецо

С карандашный грифель, язык кинжала

(желобок на лезвии - как игла),

Чтобы я счастливая побежала,

Как он довезет меня до угла,

А не глухота, тошнота и мгла.

Страшно хочется, чтоб она тебя обожала,

Баловала и берегла.

И напомни мне, чтоб я больше не приезжала.

Чтобы я действительно не смогла.

Что тебе рассказать? Не город, а богадельня.

Всякий носит себя, кудахтая и кривясь.

Спорит ежеутренне, запивает еженедельно,

Наживает долги за свет, интернет и связь.

Моя нежность к тебе живет от тебя отдельно,

И не думаю, что мне стоит знакомить вас.

В моих девочках испаряется спесь и придурь,

Появляется чувство сытости и вины.

Мои мальчики пьют, воюют и делят прибыль –

А всё были мальчишки, выдумщики, вруны;

Мое сердце решает, где ему жить, и выбор,

Как всегда, не в пользу твоей страны.

Мне досталась модель оптического девайса,

Что вживляешь в зрачок – и видишь, что впереди.

Я душа молодого выскочки-самозванца,

Что приходит на суд нагая, с дырой в груди,

«нет, не надо все снова, Господи, Господиии».

Бог дает ей другое тело – мол, одевайся,

Подбирай свои сопли и уходи.

Когда миссис Корстон встречает во сне покойного сэра Корстона,

Она вскакивает, ищет тапочки в темноте, не находит, черт с ними,

Прикрывает ладонью старушечьи веки черствые

И тихонько плачет, едва дыша.

Он до старости хохотал над ее рассказами; он любил ее.

Все его слова обладали для миссис Корстон волшебной силою.

И теперь она думает, что приходит проведать милую

Его тучная обаятельная душа.

Он умел принимать ее всю как есть: вот такую, разную

Иногда усталую, бесполезную,

Иногда нелепую, несуразную,

Бестолковую, нелюбезную,

Безотказную, нежелезную;

Если ты смеешься, - он говорил, - я праздную,

Если ты горюешь – я соболезную.

Они ездили в Хэмпшир, любили виски и пти шабли.

А потом его нарядили и погребли.

Миссис Корстон знает, что муж в раю, и не беспокоится.

Там его и найдет, как станет сама покойницей.

Только что-то гнетет ее, между ребер колется,

Стоит вспомнить про этот рай:

Иногда сэр Корстон видится ей с сигарой и «Джонни Уокером»,

Очень пьяным, бессонным, злым, за воскресным покером.

«Задолжал, вероятно, мелким небесным брокерам.

Говорила же – не играй».

15 мая 2008 года.

Никогда не тревожь того, кто лежит на дне.

Я песок, и большое море лежит на мне,

Мерно дышит во сне, таинственном и глубоком.

Как толстуха на выцветшей простыне,

С хлебной крошкой под самым боком.

Кто-то мечется, ходит, как огонек в печи,

Кто-то ищет меня, едва различим в ночи

По бейсболке, глазным белкам, фонарю и кедам.

Я лежу в тишине, кричи или не кричи.

Мои веки ни холодны и ни горячи.

И язык отчаянья мне неведом.

Что за сила меня носила – а не спасла.

Я легка, непроизносима, мне нет числа.

Только солнце танцует ромбиками сквозь воду.

Дай покоя, Господи, и визирю, и рыбарю,

Дай покоя, и больше я не заговорю,

Тем любимым бейсболке, кедам и фонарю,

От которых теперь я вырвалась

на свободу.

Тара Дьюли поет под плеер ("эй, мисс, потише вы!")

Носит строгие туфли с джинсами арэнбишными,

Пишет сказки - чужим ли детям, в порядке бреда ли.

Танцевала в известной труппе, пока не вышибли.

Тара дружит со всеми своими бывшими

Так, как будто они ни разу ее не предали.

Тара любит Шику. Шикинью черен, как антрацит.

Он красивый, как черт, кокетливый, как бразилец.

Все, кто видел, как он танцует, преобразились.

Тара смотрит, остервенело грызет мизинец.

Шику улыбается, словно хищник, который сыт.

Когда поздней ночью Шикинью забросит в клуб

Божия карающая десница,

Когда там танцпол для него раздастся и потеснится,

Когда он, распаренный, залоснится