Вера Полозкова - Фотосинтез

Когда поезд пойдет в депо.

Добрый гетер, злобный гом.

Спасены один в другом.

По субботам гетер гома

Кормит вкусным пирогом.

Гом же гетера считает

Ретроградом и врагом.

Старый Тодуа ходит гулять пешком, бережет экологию и бензин.

Мало курит, пьет витамин D3, тиамин и кальций.

Вот собрался было пойти слушать джаз сегодня – но что-то поздно сообразил.

Джазом очень в юности увлекался.

Тодуа звонила сегодня мать; иногда набирает брат или младшая из кузин, -

Он трещит с ними на родном, хоть и зарекался.

Лет так тридцать назад Джо Тодуа был грузин.

Но переродился в американца.

Когда Джо был юн, у него была русская маленькая жена,

Обручальное на руке и два сына в детской.

Он привез их сюда, и она от него ушла – сожалею, дескать,

Но, по-моему, ничего тебе не должна.

Не кричала, не говорила «тиран и деспот» -

Просто медленно передумала быть нежна.

И с тех пор живет через два квартала, в свои пионы погружена.

Сыновья разъехались, - Таня только ими окружена.

Джо ей делает ручкой через забор – с нарочитой удалью молодецкой.

А вот у МакГила за стойкой, в закусочной на углу,

Происходит Лу, хохотушка, бестия и – царица.

Весь квартал прибегает в пятницу лично к Лу.

Ей всегда танцуется; и поется; и ровно тридцать.

Джо приходит к ней греться, ругаться, придуриваться, кадриться.

Пережидать тоску, острый приступ старости, стужу, мглу.

- Лу, зачем мне кунжут в салате – Лу, я же не ем кунжут.

- Что ж я сделаю, если он уже там лежит.

- Лу, мне сын написал, так время летит, что жуть,

Привезет мою внучку – так я тебе ее покажу,

У меня бокалы в шкафу дрожат – так она визжит.

- Джо, я сдам эту смену и тоже тебе рожу,

А пока тут кружу с двенадцати до восьми –

Не трави меня воображаемыми детьми.

- Она есть, ты увидишь. Неси мой стейк уже, не томи.

Если есть двусмысленность в отношениях – то не в их.

Джо - он стоит того, чтобы драить стойку и все еще обретаться среди живых.

Лу, конечно, стоит своих ежедневных заоблачных

Чаевых.

Джеффри Тейтум садится в машину ночью, в баре виски предусмотрительно накатив.

Чувство вины разрывает беднягу в клочья: эта девочка бьется в нем, как дрянной мотив.

«Завести машину и запереться; поливальный шланг прикрутить к выхлопной трубе,

Протащить в салон.

Я не знаю другого средства, чтоб не думать о ней, о смерти и о тебе».

Джеффри нет, не слабохарактерная бабенка, чтоб найти себе горе и захлебнуться в нем.

Просто у него есть жена, она ждет от него ребенка, целовал в живот их перед уходом сегодня днем.

А теперь эта девочка – сработанная так тонко, что вот хоть гори оно все огнем.

Его даже потряхивает легонько – так, что он тянется за ремнем.

«Бэйби-бэйб, что мне делать с тобой такой, скольких ты еще приводила в дом,

скольких стоила горьких слез им.

Просто чувствовать сладкий ужас и непокой, приезжать к себе, забываться сном, лихорадочным и белесым,

Просто думать ты – первой, я – следующей строкой, просто об одном, льнуть асфальтом мокрым к твоим колесам,

Испариться, течь за тобой рекой, золотистым прозрачным дном, перекатом, плесом,

Задевать тебя в баре случайной курткой или рукой, ты бы не подавала виду ведь.

Видишь, у меня слова уже хлещут носом –

Так, что приходится голову запрокидывать».

«Бэйби-бэйб, по чьему ты создана чертежу, где ученый взял столько красоты, где живет этот паразит?

Объясни мне, ну почему я с ума схожу, если есть в мире свет – то ты, если праздник – то твой визит?

Бэйби-бэйб, я сейчас приеду и все скажу, - я ей все скажу – и она мне не возразит».

Джеффри Тейтум паркуется во дворе, ищет в куртке свои ключи и отыскивает – не те;

Он вернулся домой в глубокой уже ночи, он наощупь передвигается в темноте,

Входит в спальню и видит тапки – понятно чьи; Джейни крепко спит, держит руку на животе.

Джеффри Тейтум думает – получи, и бредет на кухню, и видит там свою порцию ужина на плите.

Джеффри думает: «Бэйб, дай пройти еще октябрю или ноябрю.

Вон она родит – я с ней непременно поговорю.

Я тебе клянусь, что поговорю».

Джеффри курит и курит в кухне,

стоит и щурится на зарю.

11-12 марта 2008 года.

Двадцать первый стишок про Дзе, цокнет литературовед.

Он опять что-то учудил, этот парень, да?

Расстегнул пальто, бросил сумку, сказал: "Привет,

Я опять тот самый, кого ты будешь любить всегда"?..

Что изменится, бэйб? Мне исполнилось двадцать два,

Ты оброс и постригся несколько раз подряд,

Все шевелишь, как угли, во мне чернеющие слова,

И они горят.

Что изменится, бэйб? За тобой происходит тьма;

Ты граница света, последний его предел.

Главное, чтоб был микрофон отстроен, спина пряма,

Чтобы я читала, а ты на меня глядел.

Что изменится, бэйб? Ты красивый, как жизнь сама -

У меня никогда не будет важнее дел.

Мне исполнится тридцать два или сорок два,

Есть уверенность, что виновником торжества

Ты пребудешь впредь;

Это замкнутый цикл: тебе во мне шевелить слова,

Им гореть, а тебе на огонь смотреть.

Подло было бы бросить все или умереть,

Пока я, например, жива.

Вот смотри – это лучший мир, люди ходят строем,

Смотрят козырем, почитают казарму раем;

Говорят: «Мы расскажем, как тебя сделать стройным»

Говорят: «Узкоглаз – убьем, одинок – пристроим,

Крут – накормим тебя Ираком да Приднестровьем,

Заходи, поддавайся, делись нескромным,

И давай кого-нибудь всенародно повыбираем,

Погуляем, нажремся – да потихоньку повымираем».

Это вечная молодость: от МакДональдса до Стардогса,

От торгового комплекса до окружного загса,

Если и был какой-нибудь мозг – то спекся,

Чтобы ничем особенно не терзаться;

Если не спекся – лучше б ты поберегся,

Все отлично чуют тебя, мерзавца.

Это что ж под тобой все плавится и кренится –

Хочется значительнее казаться? –

Столько Бога вокруг, что хочется три страницы,

А не получается и абзаца?

Столько Бога – на фотографиях все зернится,

Воздух горлу не поддается, глаза слезятся?

А паек принесут – так ты сразу тявкать да огрызаться?

Ты б и впрямь, чувак, соблюдал границы –

Все прекрасно видят тебя, мерзавца.

Это лучший мир, так и запиши себе, дьяволенок,

Не сжигать же тебе блокнотов, не резать пленок,

Не трясти на предмет стишков твоих дамских сумок -

Просто мы не любим одушевленных,

К ним и приближаться-то стремновато без пары рюмок,

А тем более – подпускать наших юных самок.

Это замечательный мир, один из прекрасных самых.