Вера Меркурьева - Тщета: Собрание стихотворений

Холодно-голые скалы,
Полые злые оскалы –
Ловят на зубья зеленую кровь,
Горько-соленую кровь.
Да люби пьет, до зела —
Злая скала.

Там глуб о ко, там глубоко, там на дне,
Там, где оку свет не свет, ни заря,
Там, где водоросли белые одне
Пальцы-щупальцы тянут не смотря,
Где не водится и блестких, ладных рыб,
Где не шоркает жесткий, жадный краб,
Там, где плоские уступы тупы глыб,
Кроя дна скользкий скат, бездонный трап –
Там проступят в тусклом фосфора огне
То плечо, то рука, то голова.
Кто же эти, кто же эти – там на дне?
Сорок два их, сорок два, сорок два.
Как узнать улыбку милого лица
В одинаковом оскале всех губ?
Своего не угадавши мертвеца,
Каждый – страшен, каждый – труп, каждый – люб.

Почему они стоят, все стоят, стоят?
Под водой, как живой, колышим ряд.
Мертвыми руками шевелят, шевелят,
Мертвыми губами говорят.
Онемелым ртом послать живым – слабый зов,
Ласки рук онемелых им простерть.
Кличут, дышат, шепчут, молят – и без слов
Внятно: жизнь, любовь. Тихо: спрут, смерть.
Чья душа – и не жива, и не мертва –
Там не с ними, под водой, в западне?
Сорок два их, сорок два их, сорок два –
Там – глубоко, там – на дне, там – на дне.

Волна вольна. С луною на приволье
Целуется, рифмуяся, волна.
На взморье, на просторе, на раздолье
Купается, качаяся, луна.
Луне в лицо бросает искры соли
Волна – со дна.

Не разобрать вон в том лукавом диске
И не запомнить, сколько ни учи, –
Скользящие то лунные ли брызги,
Светящие морские ли лучи –
Так слитны, так неразличимо близки
Они в ночи.

Луна – волной, волна – луною дышит,
Чуть слышимы, колышимы едва,
И дали лунной волны в сердца нише
Печали струны тронут дожива:
Их шлют со дна, всё ласковее, тише,
Те – сорок два.

Укладочка моя спрятанная,
Украшенная,
Хорошенькая, приглядная –
Не страшная.

По полю по алому – цветики
Лазоревые,
Со травы стебельчаты, с ветви –
Без корени.

Ох, ношенная
На плечиках –
Полным она полна, полнешенька,
В обручиках тугих, в колечках.

Уложена, улаженная –
И не т о лкнется.
А щелкнет ключ, а звякнет в скважине –
От о мкнется.

Внутри – горицветы, в лад они
Сверкнут искрами,
Зерном пересыпятся окатным
И бисером.

Мои города разваленные
Парчами лягут золотными,
Пустые дали –
Полотнами.

Мои петли не зря висели –
Те самые
Богатые бусы-ожерелья,
Пояса мои.

Не хлеб, не вино по осени
Питье-съеденье,
А красное, скользкое, тесано
Камение.

Кому-то мое приглянется
Приданое?
Кому достанется, во всем глянце,
Оно заново?

Тащить на себе укладочку,
В пыли, в замети,
Забавную загадав загадку –
Для памяти:

Где шьют по земле по нетовой
Пустоцветики?
Отгадка: как ни переметывай,
А – у Смерти.

Загадываю
Наудачу:
Где плачут, когда я радуюсь,
И радуются, когда плачу я?

Отгадка: как ни заглядывай,
А – у Бога.
Ой, дьявола со дна укладки
Не трогай.

Без поры, не ко времени,
вдоль и поперек неключимых дорог,
не знаючи путаюсь, пытаючи
своего роду-племени.
Много хожено – брошено, отдано, выдано,
моего роду-племени не слыхано, не видано.
Или д о веку его не найти,
без огня по свету мыкаясь,
без воды да без пути?

Я стучалась к славному, богатому:
уж не ты ли мой брат крестовый иль родной?
мы ребятами
не с тобой ли прятывались по-за хатами?
рядились цветами на Троицу,
снежками околицу на святках забрасывали,
делились яблоками Спасовыми?
Говорит богатый: войди, сестрица,
будем вместе пить-есть, веселиться.
Сладко ест богатый, мягко спит –
не лежит к нему душа моя, не лежит.

Я наведывалась к бедному-нищему:
не с тобой ли, муж, мы одну и ту ж
искали сон-траву небоязненно,
ворожили, бл а знимы,
у болот, за кладб и щами?
не с тобой ли мы перелет птичий
встречали кличем в тумане,
на змеиной поляне?
венец принимали от синекосмой тучи,
у плакучей ивы по-над омутом?
да не наши ли кольца тонут там,
в заводи, где было нам плавати?
Говорит убогий: войди, подруга,
будем вместе жить-тужить,
беречься призору, порчи, сглазу да недуга.
Шатается бедный, с лица меняется, дрожит –
не лежит к нему душа моя, не лежит.

Побывала я у книжника-толковника
под самый конец: уж не ты ль мне батюшка-отец?
не твое ли я рождение?
не твоей ли волею во крещении
язвенно верой названа –
церковника обличение да искушение?
Милостив ответ и скор:
ты иди, претерпев до конца,
заблудшая овца, во двор Пастыря-Отца,
на пажити злачные, реки млечные,
там пребыть во веки вечные. –
Поглядела я – ан и впрямь они там
все-то праведные, все смиренные,
где уж мне со святые, со блаженные!
И свет не свет во света темени
нет моего здесь роду-племени.

Что над зорькою, по-над вечернею,
пробираясь по тернию, в пуще,
повстречала я, горькая —
кому моего горше, пуще,
повстречала удавленника,
адова ставленника.
Идет, чащей пробирается, озирается,
за кустами хоронится,
голова, с веревкою на шее, к земле клонится.
Говорит – хрипит, как дерево скрипит
сухое, внутри пустое:
«Ты – Его родил, возлюбил,
меня – выплюнул.
Он из лона Твоего исходил,
я из ямы на Него выглянул,
и Брата Пречистого, в любви истовой,
целованием ко кресту пригвоздил –
потому что Отца-то
я больше, чем Брата, любил».
И узнала я, глянув заново,
себе ровного, брата кровного –
встрепенулась,
к нему сердцем повернулась,
руками обвила, слезами облила,
перекрестила и проводила:
отчаянная, бродить по-над зорькою в пуще леса,
ждать без покаяния Христос-Воскреса,
твоего оправдания череда –
в день праведного Страшного Суда.

Черною полночью, земными впадинами,
буераками да овражками,
поступь каменная роет ямины,
тяжкими слова падают градинами:
«Так любил Его, что стерпеть не мог,
что брата моего больше любит Бог,
и убил брата чистого – в любви неистовой –
потому что я-то
Отца больше, чем брата, любил».
И метнулась я, и вскинулась –
это с мужем я был о разминулась,
на грудь припала, накрест поцеловала,
и печать проклятого чела – меня сквозь прожгла.
На прощаньи, на расставаньи
умаливала, уговаривала:
жди, душа страшная, отчаянная,
нераскаянная, душа Каинова –
пока могила вернет, кого схоронила,
жди спасения – светопреставления,
последнего дня,
с ним – меня.