Мария Покровская - Творчество Лесной Мавки

- Давай уедем, — негромко заговорила Вера. — Тебе трудно в этом доме и в этом городе.

- Не надо. Я привык. Наверное… Знаешь, прости меня — не надо вообще ничего.

Вера приподнялась, в глазах ее метнулся страх.

- Гонишь меня? — спросила она с вызовом, неожиданно для себя самой.

- Нет. Не гоню. Когда я был молодым, Вера, у меня была мечта — построить свой дом далеко от всех… Ну, почти в лесу. Чтобы свой мир. Только я и мои самые близкие.

- Я живу почти в таком доме. Как будто он именно тебя ждал. Дома ведь живые, как люди. И иногда ждут своего хозяина.

- А иногда убивают, — сказал Ярослав резко.

- О чем ты?

- Ни о чем. Тебе не нужно это.

Вера поняла, что долго еще будет вот так натыкаться на каменную стену его скрытности. Его прошлое, до нее, очень большое, до многого он ее не допустит. Да ей и не надо. Если надо, то только чтобы унять его боль, разделить ношу — возможно, непосильную. Жизнь учила его разному, но доверять людям — никогда.

- Понимаешь, здесь я привык, здесь мой мир. Даже знакомые — они не очень близкие друзья, в мои годы уже важно то, что они свои, привычные. И город так же. Скотский, тяжелый — но привычный, свой.

- Поэтому тебе так трудно… Ладно. Жизнь сама решит, как нам быть.

Комната уже просматривалась ясно, сумерки были прозрачные, стеклянно-синие. Такой час в сутках — час самой отчаянной бессознательной тоски. Ночь осталась влажными каплями на холодном окне, дрожью черного, как грач, дерева. Миг до восхода солнца. Миг до новой судьбы.

Одиночество чувствуешь особенно остро, когда начинает рано темнеть и подступают долгие зимние ночи. Будто стареешь с каждым сгорающим днем.

Темнота настала раньше, чем ей положено. Занесенный снегом поселок с несмелыми огоньками в ладных деревянных домах выглядел по-старинному трогательно. Узкие неровные улицы были пусты, спросить пути не у кого, кроме разве у желтой выщербленной луны, насмешливо бросающей тени на искристый снег.

Была у Ярослава привычка: он почти никогда не запоминал адреса, какие пишут на конвертах — ни название улицы, ни номер дома. Помнил как идти, примечал развилки, деревья, соседские крыши, и находил нужное место всегда по памяти. Даже дома, в которых прежде не был, непостижимым образом отыскивал наугад.

Дом показался ему угрюмым и темным. Ни света в окнах, ни пса во дворе. Минуту Ярослав чутко прислушивался.

Вера сидела, не зажигая свет — всё равно не для кого — и следила, как медленно движется по полу комнаты острый лунный луч. Из окна спальни ей видны были гибкие высокие ветки шиповника. Сегодня утром показалось, будто в шиповнике незаметно пробуждается жизнь и в черных страшных ветвях бесшумно бродит живой сок. Бывает ведь, что даже люди, пережившие горе, покалеченные телом и душой — оживают, встают на ноги. В самом диком отчаянии находят силы жить дальше. А шиповник от природы куда живучей человека.

Вскинулась на стук в дверь. Не спрашивая, отбросила засов.

- Я знала, что ты приедешь.

- Почему? — войдя с мороза, с хлещущего ветра улицы, Ярослав наслаждался ошеломительным теплом. Теплом жилья и теплом ее рук, порывисто его обнявших.

- Потому что очень тебя ждала… А человек всегда рано или поздно приходит туда, где его любят и очень ждут.

- Давай не будем ничего загадывать, Вера. Я не знаю, прав ли я, что приехал к тебе. Не знаю, как у нас получится…

Он не мог сказать вслух — ему тесна была и замкнувшая в одиночестве затхлая квартира, и пошлая крикливая Москва. Непонятная тягучая боль поселилась в груди, хотелось уехать, убежать — куда-нибудь. Две новых песни за одну прошлую ночь, отнявшие слишком много сил.

Есть ли вообще на Земле место, где ему было бы светло и спокойно?.. Сейчас прибился к девочке, с которой не хотел делиться своими страданиями и химерами. Она слишком чутко понимала его, слишком близкой оказалась — так близко Ярослав не подпускал никого, может быть, боялся предательства.

- Не будем загадывать, — тихо кивнула Вера. — Будем просто жить. — И, как будто это непонятно и так и обязательно нужно высказать словами, добавила: — Я очень, очень тебе рада…

- А всерьез ничего у нас не получится, — Ярослав нервно загасил сигарету в массивной пепельнице. Прятал взгляд, оттого что этот разговор был ему тяжел. Не знал, что делать с Вериной преданностью — безоглядной, такой, на какую обычно способны только дети и звери. — Понимаешь, для меня уже поздно… Поздно что-то начинать сначала.

- Пойдем тогда я тебе кое-что покажу.

Вышли в сад. Едва рассвело. Утро пахло снегом. Деревья, сонные от зимы, замерли, точно олени, осторожно вышедшие к людскому жилью. А шиповник очевидно сошел с ума, всё перепутал теперь — за несколько дней появились бледные молодые листки, зябко дрожали на декабрьском ветру. А одну ветвь венчал бутон, чуть розовый, точно детская ладошка, сжатая в упрямый кулачок. Вопреки всем законам природы шиповник решил расцвести в декабре, едва оправившись от ожога.

- Это что такое? — Ярослав бережно потрогал бутон.

- Чудо, — усмехнулась Вера. — А второе чудо… Скоро родится.

Ярославу это напомнило день из его детства. В южном городе, где он вырос, снег случался редко. А то навалился лавиной, перековеркал сугробами все улицы, подмял холодной силой сады, парки. И такие яркие, растерянные стояли под снегом цветы и живьем замерзали, а с сердитого штормящего моря ветер подул уже теплый, тревожный. В тот день в городе только и разговоров было про снег. Так вот всё ушло, забылось, а теперь возникло в памяти, точно только вчера было — его одинокие, драчливые, волчьи двенадцать лет и первое рожденное тогда стихотворение.

Солнце вовсю лезло в окна, смеясь, играло на белой жесткой, пропахшей чем-то больничным простыне. Так играло, что хотелось протянуть руку и погладить, как живого зверька, теплого солнечного зайчика, примостившегося рядом.

Вера выглядела изможденной, но улыбалась покойно и счастливо, едва приподымаясь от подушки.

- Она такая маленькая, я даже не знала, что мы такими крошками рождаемся… И такая родная.

Надсадный крик женщины, донесшийся из соседней палаты, резанул по нервам. Вера вцепилась в руку Ярослава с отчаянием и мольбой.

- Пожалуйста, забери нас с маленькой домой.

- Нельзя, родная. — Ярослав растерялся, как всегда, когда его просили о чем-то, чего он не в силах выполнить. — Тебе надо окрепнуть.

- Я дома лучше окрепну. Если бы я дома родила, всё было бы лучше. Я из-за врачей сердце сорвала, — голос ее стал тихим и упрямым. — Запомни, из-за врачей. Не из-за ребенка. — Вере не хотелось, чтобы дочь повторяла ее участь. Быть виноватой тем, что родилась.

- А вообще… очень больно тебе было? — Ярослав испытывал обычное мужское любопытство и робость перед родами любимой женщины.