Наталья Загвоздина - Дневник

«Вечерние» тёмные дни
и вос-поминанья одни —
бездонные страхи.

Забудем «поглубже» о них,
зажжём «позывные» огни —
поставим на стражу.

В именье «ни звука» теперь,
а то, что казалось тебе
оркестриком, – немо.

Утробой любить и терпеть,
без ужаса в очи смертей
смотреть… В небо!

Деревья как худая сеть,
когда декабрь бесснежен.
Не ловится в такую снедь,
не выйдешь на охоту с ней,
не отзимуешь с ней же…

Темны деревья декабрём,
от них сильней потёмки.
День остывает, дикарём,
но в ожиданьи, что ковром
улягутся позёмки…

И этой скудною порой
жить тяжело, а надо.
Не сядешь на чужой паром,
не вызубришь, на въезд, пароль
под Рая колоннаду.

Стихотворец, где хочет, совьёт
новый дом иль гнездо потеснее…
В механизме его часовом
всё иное – и ход, и завод,
и окружность… И стрелочки с нею…

Вот попробуй и жить по часам…
Ни за что не узнаешь ответа.
Лишь бы в целом ни тесно частям,
ни потерянно не было… Там,
в полном круге, где жизни отведал…

Стихотворец, где хочет, заснёт
и проснётся, где вздумает, снова…
Сердце-двигатель, сердце-заслон,
бейся, бедное! Бейся за слог,
чтоб за слогом сложилося слово.

А был ли труден путь по лестнице? Избранной
входила Дева в Храм, не зная – почему.
Иоакима вопль, слеза бесплодной Анны —
Мария! Чью судьбу узнаешь по челу.

По лестнице наверх к Единственной Завесе —
в Бессмертье, но сперва служенье без препон
обыденных… А «меч готов пройти» – занесен…
И дальше – только вверх и только – по прямой.

Рыдал Иоаким и с ним стенала Анна,
бесплодные давно, и иудейский люд
их слышал далеко… Раскаянья таланта
познавшие, и был Отцу и Богу люб

умноженный талант. В оплаканной утробе
Зачатие, каким Бессмертие вошло.
А Дева входит в Храм, и каждый вздох утроен.
При двёрех! И огонь спасения возжжён.

Остывает, и хочется в мех.
Под подошвой скребётся короста.
Нету Родины слаще взамен.
И теплей – одеяльце на ней
ни начинкой не вышло, ни ростом.

Что же ходишь, как вечный студент,
по её букварям-закоулкам?!
Будто не на чем больше дудеть?!
То побудешь живою, то в тень
превратишься в такую прогулку…

Этот город всё терпит, снося
даже голый декабрь без покрова,
где почти каждый житель «носат»…
Но едва «раскатаешь назад»
жизнь российскую, «взятую кровью».

Что же – сбедствуем, коли дано!
Есть на наши головушки Промысл.
Как же ночь начиналась давно…
И почти упирается вновь
в стынь декабрьскую…
Холод – не промах.

Каждой твари по паре… И Ной
строит медленно, но неотступно…
Так и наш и шажок, и поступок
или праведный, или иной.

Дунь на небо – и буря придёт.
Ты подуй на ожог и на язву…
Что до сроку не видно, не ясно —
пусть тебя остановит, «бретёр»…

С Ноем в сорок таинственных волн
погрузись, и голубка оливу
принесёт – молоко и колйво.
Се конец и зачатье – от яслей до печати.

Подуло севером и, как всегда, врасплох,
застало нас, не в меру не готовых…
Куда ж податься сиротам, раз плох —
нет, не характер… Но характер тоже.

Здесь мало света – солнечный лимит.
А снег перемешался с чем придётся…
И градус где-то близко с нулевым,
и полдень точно к полночи притёрся…

Ах, если бы… А там была весна…
Там бабочки резвились, пели пташки…
Без косточек там зрели словеса
и следом прорастали в душах даже…

Здесь холодно. Никто ничью судьбу
собою не сотрёт, не нарисует.
Так ветер продувает голытьбу,
что выстудиться, бедная, рискует…

Оденемся в смирение хоть раз
и будем ждать, куда укажет Пастырь.
…А ветер и на лучшее горазд —
и новый снег налепит, будто пластырь…

Не видно снегиря, но помнится, что красно
посвистывает и садится поклевать
на выстуженный лес, на тощие хлеба
российские… Звенеть и тихо колебать
заснеженную даль даётся не напрасно.

В пурпуровую высь закатную вперясь,
поклёвывая, сам колеблешь чью-то ветку,
карминовым мазком нагрудного пера
сзывая за собой собратьев откровенно…

А мы с тобой грустим, хоть перышки «под цвет»,
хоть есть ещё «на нас» и деревце, и крошка…
Но чаще голосок «сдаётся под процент»,
и в роще стережёт прожорливая кошка…

Почти из ничего произрастает поросль
стихии и стиха и множится сама.
Но почва и зерно ещё бесплодны порознь
и истины трофей находится не в спорах.
И ширится зима.

Холодным декабрём сгоришь у батареи
с вскипевшею водой, где плавится металл…
Но то, что обожжёт, души не отогреет.
Здесь долгая вина, короткие огрехи,
«бесхозная метла».

В людской, как повелось, то холодно, то жарко,
сменяется народ.
И даже обойдёшь вокруг земного шара,
другого не найти – не надобно и шага…
Усилился мороз.

И только Там тепло. Мы, блудные скотинки,
теряемся в пути…
Лишь сносим не одни последние ботинки
и вырастем из всей изношенной холстинки,
попросимся – впустить.

Флорентийский фонтан врос в столетья. Декабрьский мороз
возвращает туда, где тосканское солнце в разлив…
Брунеллески, холмы… И, как кажется, зимних морок
нету вовсе… Но мы, и с морокой, с концами вросли
в потемневшую даль, в мерзлоту, в усечённый июль…
Что «таковским» весна в феврале и тепло до зимы?!
Наглотавшись и раз этих, с золотом, синих пилюль,
продолжения ждём, согреваясь всё больше взаймы…

Ломит кости, а ночь затянулась – конец декабря.
Сколько холода… Как высоко Брунеллески – полёт!
И летишь в декабре над Флоренцией, но втихаря,
незамеченный вне… На лету спотыкаясь о лёд…