Наталья Загвоздина - Дневник

исполнив в унисон… И время истекло.
И жизнь течёт к концу.

Вселившись в центр столицы,
забравшись в эту ночь под ветра перепад,
я вглядываюсь в даль, воздавшую сторицей,
забыв вбежать в метро под поздний перепал…

Так много позабыть, но узнавать по мере —
что заячьих следов моих найдётся тут!
Минуты не искать, чтоб налегке поверить:
здесь воинство – моё и, значит, мой редут.

А ночь течёт к концу. Светают наши лица.
Блестящая фольга и тёмная бутыль.
Февральское само пересеченье линий
потворствует? Как знать? Но кажется —
не Ты ль?

Ботинок с холодным снежком
уже тяжелеет как в детстве…

В садке с несмышлёным снетком,
которому некуда деться,
живётся, покуда в реке
оставит рыбак до докуки…

Так биться не в Отчей руке
излюбленной рыбке – докуда?

Уже тяжелей, на исходе,
с заснеженных горок на лёд
слетать… Видно, истинно горек
царапины жёсткой налёт.

Не ходи за мною – в сон
не ступлю твой, дальним краем
не пройду по кромке дня,
не коснусь черты вечерней.

Я расту под небом – зонт
убери. В себя играя,
не прибавить, не отнять.
Божий свет не светит вчерне.

Мне дороже да и нет,
жизнь всерьёз, судьба навеки,
и дыхание – вдвойне
запечатавшее веки.

Ожерелье – дедово.
Непрощенье – отчее.
Что с такими делать-то,
коли делят отчерком

радости – от горюшка,
головы – от плечика
жизнь?
От ворот до горницы
поищи ответчика!

На цепи эмалево
поднебесье вкраплено.
Стерегися – мало ли! —
набрести на грабли-то…

Опояшусь чётками
исцеленья ради-то.
Непрощенье – чёрное.
Ожерелье – прадеда.

На цепи – не выдумка! —
завещанье горнее.
Ухватить обиду-ка
да и вынуть с корнем-то!

Отсекая сменное,
не прейдёт нетленное.
Погребальной лентою
искупленье смертное.

Непрощенье – тёмное,
ожерелье – в патине,
точно сажей тёртое.
Будто в сердце впаяно.

Сколько нас, обидчивых,
не рассталось с серебром?
День полёта птичьего
в полыханье Севера.

Где в земле, как водится,
мирно деды сложены
под крестами. Вольница —
жизнь, и жизнь – заложница.

А отец рассказывал
о сияньи северном:
полотне со стразами
на подносе серебра.

Так в груди, где холодно,
жжёт огнём и лавою,
обращая в золото
неразменной ласкою.

Золотым свечением
нимб Отцов впечатанный,
как восход – в вечернее,
в эту быль печальную.

Напрасен твой вопрос. Часов и географий
не ведает душа, сторонняя столбу
и привязи на нём, замку, запору – равно,
звучащая зане свободная. Ста букв

и нот поверх семи не ищущая всуе,
на солнце и на тьму смотрящая в упор,
и вовсе не за так замешенная в судьбы:
добавленная нить в слагаемый убор.

Но оторопь берёт от дерзости язычной
своей, когда межи не ведают уста.
Свободное дитя в коробочке яичной,
какое сбережёт Родительский устав,

спаси и сохрани! Времён и географий
хоть сколько, хоть ни-ни – душа жива не тем:
не долу, не в обход, в скрывающую темь
не смотрит на черте последней из окраин.

По марту побегу, снимая отрывные
листы календаря, – весенний листопад
идёт не за окном, скрываясь от ревнивой
метелицы с дождём, бегущим по стопам.

Мне совестно не дать тебе руки в ненастье,
но помнишь? – гиацинт и свеж, и разноцветн.
Под корень без поры его срезать не надо,
не надо и души неволить, раз ответ

не вырос напоказ, но копится и зреет,
и обратится в плод, коль обретёт вопрос.
Посеем и пожнём – порядок давний прост.
Садовник в верный час готовый стебель срежет.

К тому – вся праотцева жизнь, отеческий погост.
Враги, и други, и родня, иной захожий гость.
Чертёж глаголицы, клочок бумажный, ход времён.
Тепло и правда, страх и дрожь, смертельное враньё.

Сложенье и разлука душ, сложенье букв и слов.
Святое бодрствованье, сон, невыразимость снов.
И грех, и плач, и верный стыд, и воли Божьей знак.
Любое вслушиванье, взгляд, сор, что ни взять, ни знать…

Плывут по вечности Творца и попадают в снасть.

Ничто не изменчивей слёз —
на меру (безмерность), на тяжесть,
и сладок их вкус, и солен,
и горькой струною натянут.

Знать, только не призрачный друг
увидит в потоке прозрачном
не в воду добавленный rouge [6] —
зело «утешенье» незрячим…

Ничто не настойчивей слёз,
насквозь проходящих чрез вехи
утробы, гортани, желёз,
чтоб вытечь рекою за веки…

И там, на исходе души,
навзрыд, разливаясь, как устье,
несутся – в безбрежность… Ушиб —
былинка, соломенный кустик —

бывает, отводят… И тих
уже океан… Мирным руслом
до времени следуем… Грустно.
Счастливо. Впадая – в стихи.

Он был – почти не наш, не человек, не птица,
почти – не здесь, не там, не пеший, не с крылом.
Не как собрат, умел и воздухом напиться,
ходить – и вкривь и вкось, и прямо – напролом.

Он был как старый грач, потрёпанный грачонок,
ненужный, как портфель затёртый видовой…
знакомый с тем и сем, бормочущий о чём-то,
раскланиваясь вслеп с писательской вдовой…

Его не стало. Век – другой, где нам – не место.
Не случай – что за вздор! Подайте паровоз!
Здесь поле поросло Борисово – не местным
растением… Пора. Со временным – поврозь.

Кто ж скажет – почему? И для чего? И разве
дано узнать – зачем? Когда ответом – жизнь,
от чрева до кончин прожитая, и разность
не делится в размен. Бесславные бомжи,