Наталья Загвоздина - Дневник

Двух чаек полёт над водами,
писк пигалиц-пташек в сосне…
И даже бы если б вам дали
увидеть – как вижу – во сне:

зелёное, синее, в смеси,
в касаньи, в слияньи – за край!
Услышала б в ласковом смехе
ответном – сомнения крап.

Ни детская болезнь, ни взрослого усталость
нисколько и ничем не надобны воде,
волне и рыбам в них, впадающей скале
в неверную волну – пришла и не осталась.

Когда смотрю на них, стыжусь своей затеи
успеть не быть собой; собою не успеть —
не страшно ли, душа? Приходят и за теми,
кто долго созревал и вовремя – неспел.

Сравняются с тобой, не тонущая Корфу,
беременность жены и мужа ремесло,
которые дитя и выносят, и вскормят,
и воина взрастят без упражненья слов.

И будут да и нет, и Слово в тихом ветре —
за этим и плыву в Ионической соли
к поднятой из глубин неповреждённой вере,
сбывающейся в срок, как масло из олив.

Здесь каперс впивается в камень,
с цветками, нежней головы
младенческой; вытканы ткани
серебряной ризы горы
оливами; скраб ежевики,
лиловых глициний разлив…
И камни, почти не живые,
корнями в столетья вросли…

Пред Керкрой гора расступилась —
морского касания бриз…
Доносится: «Агиос Спирос!»
из недр усыпальницы – риз
свечение, чёрные рясы,
нетленные мощи, лампад
густой виноград, ряд за рядом…
Молитва – за плач и за радость.

…Но в путь. Восхожденье олив
на новый подъём. Жёлтым дроком
одета обочина. Лист
оливы в низине не дрогнет…

От моря до моря покой.
Меж них – колыбель и погост.

Когда обжигающий Корфу
уйдёт под хребет корабля
холодного, памятью кормчей
оставлю «с три короба» я —

оранжевых бабочек, скалы,
подвижность изменчивых вод,
черту, перейдённую с карты
на линию берега… Свод

оттенков, звучания, небо
с загруженным неводом звёзд…
оставшись, не раз призовёт
откликнуться, где бы я ни был.

И как бы надолго ни смерклось —
к тому приложиться; глазам —
увидеть, как щедра лоза
Подателя. Мерена мерой.

Что спящая Керкира видит
под плеск ионических вод?
Уснувших холмов пирамиды
округлые, древний кивот

Святителя? Слышу в разлуке
просторное пенье сельчан,
настигшее сердце и слуха,
не дремля – крепить и смягчать.

Стать тем, чьё вместилище равно
любому созданью Творца,
чтоб не отвела от дворца
небесного дольняя рана…

А рану как в раму одеть
в обёрнутый Керкирой «дорон» [7].
Туда, где встречает Отец,
идти не чужим коридором.

Где каждый исполненный шаг —
история. Прошлое – снится.
Неспящая плачет душа
на кончике влажной ресницы.

Что следует за тем, что светло и счастливо —
по солнцу и луне простую жизнь вести,
что прячутся поврозь поочередь в оливах,
раскачиваясь, как качели и весы?

Как взвесить ясный день, сменяющийся ночью
под звёздами вблизи (попробуй не задеть!),
ворота отыскать (где ключик, где замочек?)
в грядущее (а как, и это – не за тем?)?

Войти, дышать, любить, терпеть, теряя скорость
на спуске (так и так), сверяясь – на подъём,
вписать в свою тетрадь от корочки до корки,
и знать, что ничего не будет – на потом.

Теперь. Теперь живёшь то хульно, то похвально.
Растишь неровно сад, не много о плодах
заботясь, порешив, что до скончанья хватит
чередованья… Не – помысля – оплошать.

Не ведая конца, то нежишься, то стынешь,
излечиваясь лишь Отеческим теплом,
Чьей милостью в саду цветут цветы простые,
дающие плоды под времени стило.

И всё же – брег и миг! Сворачивая шею
в опальной чешуе (опален – опалён),
по жизнь благодарю короткое решенье —
вместиться целиком в открытый окоём.

Обернуться-обернуться. На серебряный песочек
на краю, на дикий выступ неприступного утёса,
где барашками пасётся
горсть волны, нагой и тёплой.

Кто не знает расстоянья – не сворачивает шею;
не расставшись – не забудет, сохранит вперёд
и снимет, что посеял.
Что свершилось – совершенно!
Кто любил – навеки с ними.

Топчут пенные барашки
твёрдый камень скудных пастбищ.
Не скудеет жизнь и брашна
жизни только верной паствы.

Что свершилось – совершенно.
В завтра дверца не открыта.
Мир не знает завершенья —
славословит неотрывно.

Эту радость, этот воздух
носим в лёгочных карманах,
в окнах глаз, в сердечной сумке —
не иссякшим караваном.

Где вплавь фиолетовый остров
теснится к Италии, птиц
гнездовья то нежно, то остро
теснятся к покрову, ресниц
сады керкерийских гречанок
теснятся на веках, и звёзд,
глубоких, безмолвных, кричащих,
теснится над ними извод —

там души теснятся высоко,
где тесно оливам одним,
в святой тесноте бьётся совесть —
и тесно кругами от них
расходятся горе и радость,
теснящие сердце в груди…

И вольно слезами отрады
свободно о счастье грустить.

…Из ямы – в Яр – в ярмо, где ящерицей юркой
снует официант под тающим парком
горячей снеди… В сон, в волненье светлой юбки
(любимая), в слезу, в молчание, в наркоз

присутствия… Не юг, не волжское теченье —
Москва. И, может быть, старей на десять лет.
И вызрели давно подсолнуха ячейки,
и выросли сады… Кому не тесен лес

изменчивой души (и страждущей, и смирной) —
за книгу, за перо, как водится… И вновь —
история, где жизнь – и около, и мимо,
тоску перемешав в покое нажитом.

Как классику горька и сладостна надежда
на прошлое, саднит бесплодная мечта
о будущем… Как вверх взлетаем и на те же
вдруг падаем – за ним – смертельные места.

В Нескучный сад – вдвоём, над городом, под градом
небесным, прописным (Тургенева глава).
Где долы и холмы командуют парадом,
нестройным на глазок практический… Порядком
иным душа упоена и меряет никем не зримые наряды.