Наталья Загвоздина - Дневник

Но если вздохом – как рублём,
но если словом – как рулём,
знать, твой источник для меня пуст.

…Как будто не Клондайк. В районной бакалее
прикуплены харчи. Добряк-автомобиль

дорожкой золотой завьюжен по колено…
Здесь пешим хорошо, но – нет (а то могли б).

И правдой быть стремясь, нисколько с ней не сходна
картина мира в час, когда пошли в купель:
вставали на пути леса, долины, холмы,
ликующая кровь готовилась кипеть…

Тогда вошли во чрев. И стали проще листьев,
трепещущих, тела, готовые лететь…
Вокруг текла вода, и жизнь дарила истин
собрание, собор, свободная легенд…

Сегодняшних. Когда нет надобы, есть проки
театра и фанфар, подложных от начал.
И только перебой сердечный пишет промах
под занавес… Душа тоскует по ночам.

Оставь хотя бы миг, хотя бы полдень мига.
Не полни суетой наследованный мир.
Езжай с своей арбой беспамятно и мимо
Источника. К столу, зовущему на пир.

Оставь день дню. В распадке, за холмом,
внутри лесов хоронится благое,
негромко, неназойливо – нагое
стояние. Оставь, не захламлён,

день дню. Прозрачной стрекозы
и угольного инока тропинки
площадно не нарушь и ни травинки
не отдавай под лезвие косы

алкающей. Ей целый мир что луг…
Оставь день дню, а тайное – могиле.
Чтобы и там, в одном пути, могли мы
набрать воды, нетронутой, к столу.

Падают шишки и мокрые флоксы в цвету,
шар золотой за зелёным забором дырявым,
поздняя птичка, мне кажется, птичий петух
что-то невнятное мереный час повторяет…

Мирная жизнь, подержаться хочу за тебя.
Сосны до неба и ели, друг с другом в обнимку.
Выйдешь, покажется, смотрят глазами телят
дети собачьи и тут же бесстыже отнимут

что-нибудь… Загород, август ещё не в конце.
Где-то Посад за стрекочущей лентой дороги.
Мы отдохнём ещё вместе в широком кольце
зрелого августа, нас звездопад не торопит…

Вьётся дымок, вьются счастье и грусть пополам.
Золотое тепло, только под вечер кутаюсь, ёжась.
И слегка поднимает над всем неземная волна,
и над всеми плыву, на волне не опознанной лёжа.

Изнеженная ветвь, тугая на поверку,
годящаяся в лук, в лучину… Как иссоп,
клонящийся легко, ликующая верба —
летящая стрела, корзины колесо,

вобравшей полный груз. Соседу и чужому
не зная проволок, несущая за так.
Не любящая путь, ведущий вкось и в омут,
не бросившая тех, кто очутился там…

Но, кажется, пора закончить возглашенье.
Как нравится лица серебряный оклад…
Как – дерева упор, выносливость, и шелест
несброшенной листвы, с Утешителем в лад.

Цветастое лето с душком
петуний, рассаженных в грядки.
Мне август гундит на ушко,
что осень, конечно, нагрянет…

Но сладко в Москве по ночам
на сретенье осени с летом.
Я трогаю их, помолчав,
и, слушая, следую следом…

Невзрачен осенний денёк
лишь разве на глаз верхогляда —
потоп не обрушен стеной,
но сыплет сквозь ситечко кряду

два месяца – сорок с лишком
завещанных дней на спасенье…
Чтоб из переправы осенней
мы выплыли с новым лицом.

Так в августе тронувшись с мест
кто как (на моторе, бумаге),
постигнем не равную смесь
горячего сердца, ума и

рассудка прохладного. С чем
застанет? На Родине Отчей —
окажется. Жизни качель,
склоняясь, отмеряет отчерк .

…Так конь плывёт за всадником, бежит
хозяйский пёс, вся тварь стучится в дверь…
Привязанности тайны рубежи —
невидимы, безмерны, верь не верь…

…Бегут по следу строчки, каждый знак
цепляется, по-своему зовёт…
Бессонницею, в бодрствованье, снах
являются и следуют за мной…

И совестно признаться, и прогнать
нет силы. Знать, по силам этот ход.
На встречу! На бумаге, у окна…
Как всадник, оказавшийся верхом.

Что человек! Мешочек сердца,
наполненный слегка,
что схоже со стручками перца
издалека.

Узнаешь боль – родишься. Без неё
нас нет. Есть – тени и тела.
Мы сущее страданьем познаём
и радостью. Глубокого тепла,

не солнечного, жертвенного, жест,
движение Вселенную творит,
закладывая будущего жертв
синодик, где назначены – твои.

Но если не болела голова, болел ли сердца
мешочек? В приснопамятные дни —
ещё румянец молодости… Серо
чело и небо к старости. От них

не отвернёшься, всмотришься. И чудно
цветёт на сером выстраданный свет.
И сердце отлетающее чует
потоки, выносящие – наверх.

А если на случай – в размен
годится, чем отроду живы,
и в персть обратился размер
на жизнь запасённого жита, —

как выкормить этакий рот?!
Как та, напитавшая сердцем?
Чтоб горечью полнилась роль
беспечно сравнившего с перцем

наполненный чем-то слегка
мешочек? Пустая затея.
Так следуют тени за тенью.
Посмотришь – ни тени следа.

Ну что же, раз проще про стол
обеденный – ужин на славу!
Здесь некогда угол простой
держал за спиною заставу

вокзальную. Долгих гудков
сквозное сообщество, трели
свистковые… Скорый укор,
когда не услышали третий…

Всё кануло в Лету. Под шум,
не родственный доброму веку,
нестройные строки пишу,
с печалью смотря из-под века

на неоперённый скелет
взведённого сослепу дома…
Но, если зажмурюсь бездонно,
восставлю былое с колен…

И лишь за окошком герань,
что даже нездешняя, может,
меж временем тонкая грань
да столбик назойливых мошек…

Высаживай новый росток,
связующий цветом и корнем
живое, вселяя восторг
пред памяти чистой иконой.

Они росли и старились. В саду,
под яблоней, под грушею, под вишней
подвижное застыло неподвижно,
застыло оболочкою, а дух —