Наталья Загвоздина - Дневник

К нездешним, прописным (Тургенева глава)
склоняется строкам, скитается в растеньях
(отросток, отрок – он – и прям, и угловат,
наивен, неумел, отважен и растерян —
грядущего черёд)… Где донага разденет
ненастье – сад, безмолвно…
Терпению – хвала.

Хороню мировую тоску
в Сицилийской дали – курит Этна.
Хоровой непрерывный досуг
демонстрирует ветреный этнос.

Солнце, ветер беспечной игрой
развлекают собравшихся разно,
каждый – зритель, и каждый – герой
представления «длящийся праздник».

Спит и видит счастливый народ
свет Мессины, свечение Этны.
И предтечи горячие эти
остывающих древних пород

полнят разве заезжую душу
едким дымом нездешней тоски.
И не здесь схоронился тот скит,
что сжигающий пепел потушит.

К Липарским островам, сквозь Сциллу и Харибду,
несясь на парусах, не алых, но тугих,
как заново иду в Синайскую Хориву,
ничуть не удивясь превратностям дуги

пожизненной. Смотрю то за море, то в море —
две полных глубины сливаются в одну
вселенную, судьбу, дугу, ковчег. И морок
уже не уведёт мой парусник ко дну.

На Этне пыль и сад. Пыльца. Как школьный пестик
подвижный хоботок у бабочки. Под ней —
подушка-палисад (трава, цветочный крестик)
и камень, что ещё становится плотней
под бабочки крылом, моей ногой, печалью
невидимой; на глаз – неровен и зернист —
лежит по горизонт застывшею печатью
пред силою Творца пылающих зарниц.

В дожде. А был восторг Сицилии – в объятья
нежнейшей из медуз (опаснейший цветок)
попробовать не прочь попасть слегка опять я,
с собою унося заветный завиток.

Отметина. Стрела. Но здесь, в дожде, не сыщешь
подобной красоты, плыви хоть сотню лет…
Когда вокруг вода, и влажно ветер свищет,
и рану бинтовать покажется – не лень.

Напраслина. Где быть – одно. Но не казаться.
Как праздничный кисель крахмальный кисея
прозрачная медуз, чей жест – не наказанье…
Больнее лжи ожог, чей вымышленный яд
оставит рану долгую зиять.

Мой ангел, сердце, всхлип младенческий короткий
под занавес, сосуд, что светл и тонкостей,
сквозь время, день за днём, без ропота (который?),
под дверью сторожишь то мужа, то гостей

нечастых… День за днём согбенней, и страшнее
разлука до зари вечерней, а рассвет —
всё дальше, всё трудней… Уже в твоей траншее —
весь мир, и даже мы, глядящие в просвет

меж страхов и забот твоих невозвратимых…
…Как прочие живу и плачу, без наград
обыденных, – прости, таинственный родитель,
сменившая раёк на обретённый Рай.

Прости своих детей. До вскопанного места,
не видного ещё отсюда, – за него —
протянется любовь посмертного замеса
к тебе, уже давно – на землю – ни ногой.

По трудной затопленной Трубной —
вбосую.
Одна из далёких облав —
буксую.

Кончается жизнь на молу —
не мелко.
Я после всего намелю —
Емелька.

Да сколько же было всем лет?
Не вспомнить.
Не жмурясь, гляжу осмелев,
на всполох.

Сегодня хоть дождь, но увы —
не тот же
ни город, ни я и ни Вы,
прохожий.

Мы в ногу уйдём за черту,
за память.
Я только ещё зачерпну —
в запале —

московское лето с грустцой
и тайной,
бульварную ленту, кольцо
и танго.

Я вижу золото Великого Ивана.
Потомок слаб – ему не впору крест.
Какое сердце так возликовало,
чтобы из сна изнежившего – в Кремль —

стоять стеной, собором, колокольней.
Как Лествичник. А здесь снует народ.
У зрячего в груди звучит и колет.
У спящего – бесформенный нарост.

Мы будем умирать. По лествицы ступеням —
и верным, и любым, —
мы будем проходить, смолкая постепенно.
И всё любить?

Из чужеземных слов составленная книга,
где дока-сибарит соседствует с серсо,
знакомая игра – симптом (а намекни-ка!)…
Нет «совести», и «стыд» отсутствует – персон
чувствительных не тешащие слуха,
и это, как ни глянь, стечение – не случай.

Есть жуир и жонглёр (см.), журфикс, жантильный.
Нет «жизни» (живота) и «жалости» пробел,
поставленные за – ненадобностью – тыльно,
за изгородью в круг впадающих проблем.

Боящийся грозы, болезней и деревьев,
вдруг падающих ниц.
Хранящий глубоко и трепетность, и ревность
к чужих гробниц

чередованью. Высота иссиня,
воздушен мост.
Взойди и оглянись – ты сильно
как будто мог

ступать (а боязно однако),
держаться за .
Как жизнь и смерть – не ставка на кон,
не грома залп —

дорога, путь, ответ свободной
одной души —
так ранит навсегда и больно
о дно ушиб.

Взлети! Ни птицей, ни витией —
собой самим.
И станет о таком вестимо,
что Бог за ним.

Люблю прямое, ровное, люблю
изгиб, наклон, колонну, ствол, былинки.
Дарю и принимаю, и ловлю
предчувствием и засуху, и ливни,

к чьей правде прислоняюсь, и влекусь
за нею до изгнанничества кущ.

А ты, бедняк, бедняга, долго вкривь
спускаешься. Смотреть невольно мне бы
не стоило. Пристало – не смотреть.

Смотрю. И слышу, как взывает в крик
творящее – озвучено и немо,
для каждого, отдельно, наотрез.

Я б вырастила сад по сущему ранжиру
Подателя. Но сны садовника жены,
в отсутствие земли, садовника, транжиры
весеннего тепла, всегда искажены

надеждою на сад… Закладывая в подпол
полученный талант, рискуешь и кривишь —
душой, судьбою, всем, что подаётся в помощь,
поддерживая жизнь в биеньи на крови.

Я б вырастила дом, талант, надежду, веру,
любовь к благим плодам, конечности цветов
и таинству корней поднять на те же вехи
и страждущий росток, и жертвенник святой —

во славу Сада и Садовника. Таланта
вперёд не занимать: изведан, извлечён,
умножен, возвращён и выстрадан (да ладно ль?) —
растёт, как дом и сад, не нами изречён.