Наталья Загвоздина - Дневник

парил. На маковке июль.
Апостолы. Сограждане, собратья,
прошедшие в конец восток и юг —
начать и – собирать, собрать, собраться —

расти и возрастать! Возвышен ствол
над корнем. Здесь, под яблоней, под грушей,
под молодостью, старостью – под грузом
над корнем – наша жизнь, что волшебство.

Что чудо – дивен Бог в Своих делах!
Под деревом, под кровлею, под небом
бездонным – мы и Дух, что был и не был
в подвижных лёгких ящерок телах,

что замерли, застыли. Мнимый час
отсутствия движенья. В назиданье
идут часы. Чуть поровну – и дальше.
Чуть вровень – и быстрее. Мимо нас.

Задержавшись во флоксах, спрошу —
что ещё этим летом досталось?
Поздних ягод стакан, парашют
паутины, хвороба да старость

уходящего племени. С ним
мне почти по пути. Тихий вечер.
…Вот и следующий чуточку сник,
опуская слабеющий венчик…

Упадёт. Разглядев высоко,
я испробую вяленой вишни…
И настигнет по новой закон,
по которому жизни – не вышло,

в городах, в удалении от…
Сморщен кожицей синий крыжовник.
И грозит приближение ос
беззащитного едким ожогом…

Груша падает. Яблочный год —
не про этот… Созрели орехи.
И готовится в скорый поход
сентября почтовая карета.

И лёг туман, и влага потекла,
как молоко… Округлою луною
глядело небо, водного стекла
касаясь… И казалось, что умоет

сегодня ночь Вселенную. В окне
горел огонь, и виделось былое…
И сердце жгло. И таяла в огне,
сгорая за ненужностью, полова

твоих речей, решений… Рукавом
смахнув росу обильную, вдыхаю
все запахи… Ступая в роковом
исходе… До рассвета – потакая.

Ещё свежо. Нетронута роса.
Ещё в капусте возятся улитки,
тяжёлые и скользкие (рога
подвижные по кончики умыты)…

По лабиринту новеньких траншей
прогуливаясь за полночь, под утро,
вытаптывают тропки не страшней,
чем наши (на глазок)… Когда не убран

бесценного единственный сосуд…
Душа! Передохни хоть на рассвете.
Твой путь – не в насыщение. На суд.
Куда – несёшь. Куда тебя несут.

А было – угнетение луны.
Овальный пруд. Круженье по овалу.
Подлунный путь тревожен. И уныл —
нет, грустен. Поднебесному подвалу
подобен полутёмному вполне…

На полной опечаленной луне
я вижу помраченья покрывало.

А было – сон с видением провала
глубокого. Не то теперь, без сна.

Пернатые чирикают без нас.
И небо – опрокинуто. Без дна.

Мой лучший друг! Фаворского пути
не повторить с единою котомкой.
Нам выпало друг друга отпустить,
чтоб встретиться и обрести, как только

достала жажда. «Не ходи, там сыч!» —
ты прежде произнёс, чем я спросила…
И вижу свет. И жертвенною силой
ведёшь туда, где милующий Сын.

Заснеженный Ермон. В истоке Иордана
твой голос ледяной. Сей вспененный поток
несётся на сносях и разрешится дальше
от бремени, когда опустится, потом…

И вровень, и ещё – пониже и равнее…
Стекая, и плывя по морю, по нутру,
исторгнется из уз, и берега раненье
невольная волна залижет поутру…

В оправе русла – жизнь, и отраженье горлиц…
И Голубя полёт. И вечный Неба Глас.
Мы об руку идём на свет селений горних,
чтоб выпрямиться вверх под тяжестью поклаж…

Ты научил меня в глаза смотреть,
и сказанное – слышать;
стёр притяжение с монет,
нечистых, возвышенье – с лычек.

И даже мыслью не задел,
и даже помыслом не ранил;
и если звал, то не затем,
а для того, и жил – на равных.

Так незаметно, что почти —
не слышно, но в беде – у двери;
а – понапрасну (топочи
иль пой!) – не выманить доверья…

И всё желанней голос твой,
и всё отчётливей из хора.
Так корень говорит с листвой
в кругу единственном исхода.

Вот август враз, на скаковых,
перемахнул через порожек.
Не замечая, каковы
дни, что на скорости – порожни.

На остановке – все битком.
От августа ль такой промашки?
Он крутит стебель завитком
у курослепа и ромашки,

подсохших к сроку. Воздух густ,
как переваренное в меди…
И с детства неизвестный куст
(названием) стручками метит,

чуть только тронешь и взорвёшь…
Я тем отсчитываю лёта…
И календарный август рвёт
его ж увесистая лепта.

Дойти до Соловок – ещё не стать поблизость.
По делу, по делам, как видно, на мази —
на праздник, в аккурат. По-волчьи. И по-лисьи.
Ни остров, ни земля, ни жизнь – не магазин.

Не место напоказ. Сметливому французу
потрогать чернеца – сомнительный резон.
Его свободный путь до изморози узок —
молчанье, служба, труд, пасхальный перезвон.

Лицо не напоказ. За ним, волной на север,
надёжная вода, встающая в торос
зимой, что ледяна. Но горячо на сердце,
не знающем закон товара и торгов.

На остров Анзер – враз,
и глубоко, и в гору.
Тебя ж – потоком фраз
до горизонта гонит
всегда попутный бриз,
не стронув ни пылинки,
и, в ополченьи риз,
ты – на виду, с поличным.

Что человек? Ему не в рост любовь
бесценная. Сворачивая крылья,
попробуй не упасть. Горланящий лубок
гармонии слышней. Отлаженную крышу

не ищет. Всё при ней.
Всё в ней – рожденье, смерть, вселенная меж ними.
И медленно моя становится прямей
дорога, и твои метания – смешными.

Постыдными до дна. Корней седых волос,
уложенных в убор, сомнительно великий…
Не хватит вместе сил и упряжи волов
с расслабленной души снять цепкие вериги.

Бесценная любовь у жизни на счету
единственном. Одна одной жива и полна.
Глядит, не пряча глаз, на зримую тщету,
задвинувшую впрок, до времени, на полку —

что больше дома. Сна ещё неуловимей.
Рассеяно в сердцах, явлении светил,
по крохам, по горам, в падении лавины,
вещании сверчка и пении витий…