Наталья Загвоздина - Дневник

меж горем и бедой, как Сциллой и Харибдой
в Мессине (всё она, Италия вблизи…),
когда слагает жизнь и жертву, и корриду,
и пленного творца Италия блазнит…

Лиловый растрёпанный куст,
оставленный в грядке.
Здесь воздух от прелого густ,
вкрапления – кратки

цветные. Где был корнеплод —
чернее ложбинка.
Он вызрел. Наверно, не плох —
«под зиму» ложится…

Покуда иду по жнивью —
мир – раем,
пошто же сама-то живу
на – крае?

Когда отпадают цветов
веночки,
и кажется утром светло —
не очень.

Лиловый растрёпанный куст —
в охапку,
чтоб не был по осени пуст
охранный

лист. Где раскрыт Омофор
над стадом —
все дома, всё – дома, и Дом
настанет.

Каштановой дольки узор
напомнил, напомнил, напомнил…
Собой прихотливо наполнил
пейзаж, натюрморт… И усох

в кармане. Помета на нём
чуть бархатна, не-повторима,
как тайное… Тусклый налёт
на девственном… Долька дарима

всем миром – каштановый срок.
Забудем, что где-то – в жаровню,
на те, на бульваре, в бистро…
Не здесь, на просторе широком…

Карман не вмещает никак
и малого – хватит на память
короткую – сколько вникать
в причуды охота напала.

«Я памятник себе. Хорош анфас и в профиль.
Что делаю – ура! Не делаю – вдвойне.
Я всех перескакал, неутомимый профи…
Я с миром – на один, и в мире, и в войне».

Прости! Примерно так. Где горько, где стыдливо
замалчиваю, бьюсь как рыба без воды…
Без воздуха, мой друг. Набедовал ты длинно…
И вот уже идёшь по жизни без оды…

Одышки. Что грустна, но теплила сердечко…
Здоровье – Божий дар, но сверху – вопреки
Дыханию, Кресту, Завету, что – Отечны
и жертвенны, без «но». И – зеркала, прикинь.

Нарочен мой жаргон. Не нападаю – плачу.
Как мать, что смотрит вглубь неспящею душой
и слышит: «Каждый миг мной целиком оплачен…».
И чувствует неправд язвительный душок…

…Но всё с тобой – и стать, и головы ношенье,
любовь к зверью и то ж вниманье к простаку,
собранью бедолаг… Где каждый – на току…
И цепи завитой отметина на шее.

Забытый крест. Лампады огонёк.
Укрытье допотопной тишиною.
Невидимо ступаешь в окоём
пространства, где течение широко

речное и небесное, сойдясь
на горизонт, не совпадая в близи,
где солнце загорается, садясь,
вселяясь в ускользающие блики…

Земное и небесное. В пути
всяк человек, вода, и звук, и воздух…
Мы не свободны выбирать: уйти
за окоём или остаться – возле…

И не умеем различать. Реке
попроще, и с неё не спросят.
Октябрь без обсужденья и речей
обменивает золото на проседь,

переходя в предзимие, в ноябрь.
Пора крестом вязать кашне… Забытый

лежит твой крест. Зовёт. Молчу. Но я
предтеча наступающих событий.

Они тебя не ждут. Они с тебя взыскуют.
Ты – жаждешь. Тет-а-тет поэту – в холостой.
И даже у реки (в водах пейзажа скудно)…
И в небе голубом не слышно голосов

пророческих. Внутри! Где то мороз, то жарко…
Где – жаждется, и мал великий океан…
И только Дух один выдёргивает жало,
застрявшее в груди и горле… Покаян

твой будет глас, поэт. Но жажди, но не пробуй
из лужицы… Зажми меж рёбрами стило,
где бьётся высоко, проваливаясь в пропасть,
и – заново вся жизнь – за так, и – поделом.

…Перепутать птичку просто,
как оранжевый цветочек,
поклевать подбросить проса
и вспугнуть взлететь цепочкой,
зацепившейся за ветви,
ветерок, воздушный облак…

Мы ж летим в иную область
в направлении заветном…

Залетевши в городочек
чуть поменьше Ярославля,
в захолустный коробочек,
что отважен был… Расслаблен
этой осенью недетской,
этой долею сиротской…
Никуда ему не деться
Попугаю… Град сорочий…

Монастырь. Картошки клубни,
и навоз, и поздний цветик.
И – «потом»… И верить глупо,
что ему – другое – светит…

Другое… С каретой, с ландо,
с экспрессом под толщей пролива
(La Manche)…

Посмертно – с ладонь
твой дар. Где маршрутами линий
меня уводить не устал —
в своё, человечье, живое…
Звериное. Требный устав,
какой не озвучить устам,
в каком – безымянная – воля.

Я вижу – ты спишь, и во сне
ты молод и даже бесстрашен…
Я ж маюсь в бессонной возне
и нового вечера стражду…

Но этот хочу пропустить.
Что окрику прок и порука?
Чубушника слышат кусты,
какая бывает проруха…

И та цветоносная ночь,
и космос, открытый и хрупкий,
немедленно сходятся в ноль,
ломаются веточки с хрустом…

Что ж, друже , и дальше смотри
всемирные хроники… Трудно
за выкриком – ангелов трубы
расслышать. Не любо – сотри.

Бесплотней мотылька, внимательнее кошек,
смотрящих точно в цель.
Затёрта как калач, но чувствуешь и кожей
прозрачной… На овце

такая мета есть – печать любви и жертвы,
без вымышленных слов.
О бабочка моя, кто выдолбит то жерло,
каким уходит зло?!

Сплетая ленточки, развязываешь в жгут
закрученный сюжет,
не свой. Но прикасанья – жгут
и родственны уже.

И встраиваясь в ритм чужого полотна
плетенья, исподволь,
открытою душой способна подлатать,
и об руку – под волн

накаты (так пловец, послушный до конца,
осиливает шторм)…
И, кажется, ещё немного до кольца,
соединиться – чтоб.

Я виновна, и мрачен ноябрь,
умещаясь в суженье палитры.

Но, морозом ещё не палимы,
зеленеют окрестности… Я б
удалилась (в берлогу, в песок
океанский, где след черепаший…).

Здесь предчувствие студит висок
воспалённый. На Родине страшно
в ноябре. То ли дело – весна
(от зимы отвернусь, чтоб не стынуть)…
Здесь родная квартира тесна,
и уже – до скончания – стыдно…