Наталья Загвоздина - Дневник

Я виновна – поспорил бы кто!
Обжигаясь твоей подноготной,
я сама оперилась негодной,
продлевая, по рублику, торг…

Солнце светит, но застит и свет
нутряное – в затворе светлее.
Что горело и грело, то тлеет,
а дымок подымается сверх…

Ест глаза, водит за нос, скребёт
на душе… Ни к селу и ни к лету…
Эта крепко сплетённая клетка —
неудача, где сам погребён.

Мы виновны, как дом ни поставь,
на припёке, поляне на топи…

Даже если зажжёшь и натопишь…
И накормишь, не руша поста…
И расскажешь историй с полета…

Не выбежишь вот так, без слёз и полушубка,
зимой из декабря, младенцем из седин,
сейчас, сегодня, здесь… Чужого парашюта
ни люлька не спасёт, ни даже полушутка
иного смельчака, что там уже сидит…

И падаешь в конце иного дня… А кости
не все и соберёшь… Ушибы, перелом…
Нам, выпавшим, лежать в не меченом погосте
и получить земли, не смешанной, по горсти,
с другою, пожирней, не годной в перемол…

Где плавает рыбка среди
собратьев, сестриц и сестрёнок,
диковинных, мир – невредим,
и время, что волны, не стройно,

но цело. И в ножны клинок,
и в море вода, и песчинка —
в пустыню (не смерить длиной,
не выстроить в ногу по чину) —
влагаются… Каждый предмет,
явленье, событие – частью
приходится полному… Мест,
полнее обеденной чаши,
с Дарами Святыми, в руке —
не будет. Поповская доля.

А ветер вздымает в реке
волненье, частичное столько,
что нежится рыбка среди
сестрёнок, сестриц и собратьев
и недругов (этот – сердит…),
и рыбьей судьбы не удрать ей…

В одиннадцатый день не прибыло, страницы
не выросли числом. Одиннадцатый день
суров, очищен и изъяна – сторонится…
Площадно голоса сжимают цитадель…

Слон шествует. За ним (стрелой в слоновье ухо)
хоры любых мастей, прощальное «прости»…
Тот трагик, тот bon ton, а этот просто ухарь,
чей выморочный след пробился и простыл…

Но взятый из земли, сошедши в ту же землю,
сравняется как есть и щедро удобрит.
И верною порой, выталкивая семя,
однажды прорастёт… Затворы отопри!

И среднерусских зим пейзаж и тех же вёсен
ауканье твоим окажутся лицом,
и сложатся с другим, таким же, и на вёслах
к началу поплывёшь восхищенным мальцом.

В чём сила совершилась, знает лишь
Владыка Живота. Сгорают крылья
и – снова… Отраженьем сонма линз
хрустальных поднята до свода крыша

декабрьская… А там ещё, ещё…
Законам естества перечит воздух
гармонии… И отступает счёт,
назначенный народам, жмётся возле
приборов измерительных – вотще!

То музыка, музыка. Жрец и служка,
в Завет вступивший набело, на раз.
И раковин трепещущих нора
вскрывается, настраиваясь слушать…

И где-то глубоко, в живой суме,
вскипает кровь до высоты посильной,

когда коснуться немощи сумел
Высокого невидимый посыльный.

Провалишься! – Бездонна неба чернь.
Рукою задержусь о край земного
и, оставаясь здесь ещё немного,
ответствовать не знаю стану чем
Творцу небес и звезд, – вперяя в россыпь
зрачки, – читаю вновь движенье чувств…
И голову расцвечивает чуть
мне звёздный путь в серебряную проседь.

Ни одного!.. Ни камни, ни слова
не входят в лист,
здесь ровно и безлюдно…
Тысячелетья собраны в словарь,
в нём – тонкий Лик
и грубый горб верблюда…
Здесь горячо изнеженной стопе
прильнуть к земле,
а взгляд – вперить к Востоку…
Здесь Божий след
стал продан и пропет … [8]
Глотать вину! Чтобы испить восторга.

Лунный свет затопил Город,
и мы плыли по его рекам,
как в Венеции на гондоле,
где мы никогда не бывали,
но это – другая песня.
Каждый день продлевал горе,
и мы слышали его речи,
и снова казалось, что колет…
А люди входили важно
в Город, похожий – на перстень.

Вода в долине Силоама [9],
лист смоквы, пыль и зной,
и, ежели забыться сном,
приснятся силы Ада…
О, нет! Нездешняя страна
с рекой, текущей в камне, —
так избранность твоя скромна,
как Брачный Вечер в Кане…
И смокв лиловых огород,
и белый старец в келье,
и холм Сионский за горой,
и глаз, омытый… кем-то.

Сжигает! Но грядёт покоя час.
Ерусалима каперс белоснежен…
Стена, стеной – движенье вместе с нею,
стена и поступь – измеренья часть.
Века, каким не тесно чредованье
камней, и горожан, и смены звёзд…
Но горько между Вечными домами
и – горестно – везти измены воз.

А где-то Иордан, брега и грузный финик
с опущенной главой, готовой – отдавать,
и зреющий гранат, и вызревшие фиги,
где горсть сухой земли зовётся – Адама.
А где-то шёл путём, непризнанным соседом,
Один, Один, Один, и даже если – сонм…
И находил ночлег, и уходил со светом…
Он был тебе Земляк, Учитель, Свет и Соль.
Ступая по тропе вдоль русла Иордана,
заглядываю вглубь, не отрывая глаз,
и слышу шелест дня торжественней органа,
впадающий в Его неизреченный Глас.

В низине мёртвой пред зарёй
востока не идут напиться
живые… Не садится птица
на волны, слышные слегка, —
вы не найдёте и следа…
Вот солнце всходит – на воде
зажглась дорога – новый день
некоронованным царём
вступает во владенья оны,
несовершенностию полны.
Пейзаж закончен – завершён
его деталей список скорбный.
А солнце движется верхом…
Без… никого… И гаснет… скоро.

Здесь Путники, устав, присели в тень дубравы
Мамре – хозяин стар, радушен и высок.
Мамврийская земля – хозяин добр нравом,
и влагою поит… Прохладою висок

остужен… И, склонив три головы на плечи,
Пришельцы, замерев, готовы снова в путь…
Исходит долгий день, и наступает вечер…
И все уже ушли… И мы – когда-нибудь…

О, щедрая Земля! – пастух и виноградарь
хранят твои края, познавшие стопы,
оставившие сад, и след, и пыль над садом…
И мы к тебе пришли коснуться, и испить