Наталья Загвоздина - Дневник

у Праотца воды, и след сыскать знакомый,
войти в твои сады библейские смоковниц,
и место обрести, где Ангелы присели
в тени мамврийских рощ, чтобы… не встать… доселе.

Жребяти ждёт – Вифании родной
видны дома – дорога в Вечный Город.
Отсюда путь начнётся скорбный скоро,
и время станет Вечности равно.

Отсюда путь! – внизу Гора Олив,
масличная пора совсем не скоро…

Но и гора великая не скроет
грядущее… Сиянье детских лиц
сменяется угрюмостью владык
и яростью толпы – темнеет небо…

И вот – уже – кто был здесь и кто не был
тысячелетья пробует плоды
собрать, сберечь, взрастить живое древо,
прозябшее тогда, – «Созижду Дом».

Мы следуем за Ним – и Дома дном
лежит Ерусалим пред нами древний.

И видели – был ветр и ветра глас,
и горяча Сионская вершина
была, – собор архиерейских глав
внимал, – и ведали – свершилось!

Что? – знали все из бывших, и горел
закат с Сионом рядом,
и стал Ерусалим с Горой
сокрыт ночным нарядом…

Так Духов вечер, с неба сшед
и пребывая ввеки,
ждёт обращения и, щедр,
смежает миру веки.

Зажглись и погасли лампады рябин,
не слышится пение птах,
лишь стынущий лес мелколесьем рябит
и сумрак стоит, словно тать.

Знакома дорога, неведом конец…
Абрамцево, Родина, Русь.
В тот час, когда Он обратится ко мне,
я с тверди – остывшей – сорвусь.

Безмолвие. Абрамцево. Зима.
Звук далеко, как взгляд – за горизонтом.
Рябиновые ягоды снимать
летит снегирь, и грудь горит на солнце.

Абрамцево, безмолвие, снегирь —
и тонкий свист царапнул твердь мороза…
Смеркается, и вот – уже – ни зги,
лишь немота ночная грудь морочит…

Так поползень проворен – серебрист
его убор, его пера отличье
в пределах незатейливых Отчизны
под сенью золотой древесных риз…

Другие ризы памятны земле —
златые ризы жертвенных Обеден.
Пера инаго знаки, и победы
Живого Духа в обрамленьи лет.

Поддерживая древо и томясь
от исполненья зелени и зноя,
я знала, что ещё увидят снова,
что видели доныне и до нас…

Всё – совершилось… Жажду глубины
ствола, души – спина и ствол едины…
Полдневный зной, в какой не тают льдины
иных планет, и тесных уз – иных.

Так у холста – строитель и стрелок —
стоит творец и, точно целясь кистью,
слагает Мир… Куда его ни кинуть —
зовёт, – назвать по Имени без слов

зовёт творца… И малой буквой «т»
лишь пробую означить чью-то слабость —
земную меру… горькую… всех тех,
кто у холста стоит в Господню Славу.

Какою птицей, бабочкой, жуком
ползти, лететь, порхать, перемещаясь
в пространстве жизни с тоненьким ушком,
впускающим за выворотность счастья,

незримого ни глазу, ни такой
припухлости над тикающим сердцем,
спускающимся медленно – доколь
невидимо поднимется – до смерти.

Теперь июль – и льну к его теплу,
качаясь между будущим и прошлым,
раскачивает маятником луг
возросшее торжественно и просто.

И здесь, в лугах, в лесах, в июльском сне,
поборники нездешнего участья,
мы – отдохнём, мы вовремя – устанем,
чтобы – туда – где…
снем…

То было – рай. Не Тигр и не Евфрат
его укрыли в чаще за посёлком,
созданий переменчивых отряд
скользил…
Скользили, как иголочки по шёлку.

Здесь встал июль и замер, чуть дыша,
из недр произросли духи и духи,
и кажется – я тоже хороша [10]
взлететь туда, как только тихо дунуть.

Она пролетела – и нету.
Капризная бабочка – зной.
Верхушка и лета, и неба,
и небо покажется сном,
когда на разбитой скамейке
в саду не вполне городском

ты силишься мир голоском
назвать… И зовёшь неумело.

Конечно, не в него – не в заросли Булони
я в полночь прихожу вполголоса читать
негромкие слова… И русские бутоны
цветам иных садов, конечно, не чета.

Здесь груб чертополох, но не опасен глазу,
в неярком забытьи оставлена земля,
как сонное дитя оставлено в яслях,
но Отчий взгляд на сон его взирает с лаской.

Конечно, это – Дом, где незаезжий путник
не меряет лета, истекшие уже…
Вот позднего стиха бесхитростный сюжет:
я с Вами говорю – здесь и полно, и пусто.

Малина спелая да робкая краса
невинного малинового ложа,
проросшего, как нежная оплошность, —
смешения ненастья и осанн…

Малинник старый вырублен – ещё…
Ещё вчера – вчера о третьем лете,
и ожерельной ниточкой со щёк
спускались слёзы на огрузшей ленте

из вздохов, всхлипов, полной тишины,
теперь и впрямь уже полузабытых…
Но помню про верёвочки шипы —
у крестной у верёвочки – что были.

Нет, не шипы, сжимающие грудь, —
нам не дано ни коротко, ни длинно
нести кресты… Я в заросли малины —
ау, Дружок, – я этот знаю груз.

Прости, прости – и грузной головы
сберечь красы не думай и не помни,
твоё дыханье властно говорит
о том, что наступившее – не полдень.

Но это – день, дарованный за так, —
нам не открыты милости начала,
им нет конца, как вечности – у тайн,
но что до тайн?! – Нас таинство венчало

в иную жизнь из ветхого угла
какой-нибудь затерянной сторонки,
где высится над золотом у глав
Крест – путь – вперёд – свободно – осторожно.

Прости, прости – усталой головы
не поднимая зря, – настанут сроки,
когда Его единственные строки
тебе – поэт – и слышать, и ловить.

А мне… играть то солнцем, то луной,
то камешком, песчинкой, каплей в море,
на чью-то растворённую ладонь
сложив, что есть и что когда-то – может…