Наталья Загвоздина - Дневник

Я теперь сама умею
собирать, сажать и сеять,
а вокруг летают пчёлы,
принося плоды участья.

Что хвоя, что кора – одной слезой омыты,
ни святочных красот, ни света. Плюща лоб,
всмотрюсь в Господень день, как вглядывался мытарь
в слезах в Его ответ на горький голос слов.

О Боже, буди мне… Главу спуская долу,
не смея, не прося – всю Милость Мира звать!
И каждою слезой, как каждою из свай,
мосты, дорогу, путь прокладывая долгий…

И горько плюща лоб о грязное стекло,
едва с великопостных дней никем не мыто,
не ясно, не светло, не чищено… С тех пор
всё так же, как тогда, надеешься на милость.

На святочной поляне, на траве,
споткнусь о плод, какой вкусила Ева.
Над садом – острониз и островерх
серп, – облачно воздуха наслоенье…

У Чаши, где не воздух, но воздух,
ты знал одно движение – ко Лжице?
К Тому, отдавшему не часть и не полжизни —
всю! Можешь не забыть того, мой друг?!

Желай желанное! – твоя благая воля.
Его – весь мир: Рожденье, Святки, Плод,
пустившего во временные волны
Бессмертье, запечатанное в плоть.

А мы без мук впечатываем знаки —
что наша боль? – безделица, увы…
И нового сложения – повит
«творец»… увы – на слух, на вид…
Но глубже загляни попробуй, на-ка…

Куда ушла с поляны, из-под древ,
не срубленных заезжим дровосеком?

На святочной неделе – из-под дней,
в саду несуществующем осеннем,
я поднимаю медленно из недр,
что не заезжий Сеятель посеял.

Как неурочна ты, моя капель-подруга!
Лишь я – из вороха постельного – к тебе
уже спешу уже кладу под ухо
и слушаю слова, как в Ектинье

перечисленье дьяконских возгласов,
сбирающих, как добровольцев, в путь
пожизненный – под бремя Высшей Власти,
что землю обратит – и в прах, и в пух.

Да! Прахом мы, да, пухом мы настанем…
Сейчас – капель, сей святочный каприз,
и, пальцами касаясь о карниз,
я слушаю, как Он зовёт нас тайно…

Ни пятнышка – ни в памяти, в душе
печали нет – не видимо, не слышно…
В копилку загляну – слезы ужель
в ней собрано невидимо не слишком,

чтоб Город затопить, возвысить Нил,
вместить Кита? – едва дельфин резвится…
И женщины, стремящейся за ним,
дрожит непромокаемо ресница…

Сосуд храню – то перышко, сухарь
засохшего цветка ему к обличью,
а к осени заглянешь – и суха
бутылочка… И балует коричным
мой новый сад… Иду ль его тропой,
грущу ль в глуши у старого забора…
Храню слезу – одна теперь забота.

Читатель! Пропусти или… пропой —
никак не полюбить меня за норов…

Беречь сосуд от бури, от волны,
а там – цунами, Азия, но полно…
Ты и не знал, как мне грустить на пользу,
что корочкою детской отболит.

Моё давно разбитое колено
состарилось, а детское – поди ж…
Я не грущу, мой доблестный коллега,
когда Вы посещаете Париж…

В Париж и я лечу, когда охота…
Но всё охоче перемена мест
в груди… А жизнь идёт привычным ходом,
привычной мерой… Переменой мер —

шагов, потерь, открытий, искуплений
отметим год, взрослея не на тост
застольный… Сыты давешнею ленью
своей – пойдём, и выйдем – не на торг,

не в круг, не на майдан, не на трибуну,
не кафедру, что «даже», – хватит числ,
перечислений каверзных… Не буду
перечислять – пусть будет этот чист —
лист.

Из Рождества – в Обрезанье – потом
Крещенского сочельника препона,
Крещение! Купель, река, и полны
бутыли, склянки… Пенит Иордань
народа разночинного орда…

И дней поток, и праздников – поток…

А что не праздник – знает Ветхий Иов,
свидетель Бога, верности залог, —
не мы, кто принимает не за ложь
кривой шажок, усмешку иль молчанье,
уместное ко случаю… Не чаю,

когда сии миную вехи, и о
неверном загрущу – не так! – зело.

Добавить осени к зиме – и обмануться,
украсить дом букетом несезонным,
прожить сполна и думать – что минуты,
и взять в январь цветной из шёлка зонтик.

Прожить, и перестать, и слыть, любить и
вести беседу, оставаясь – туне,
и в зеркальце, которое разбито,
заглядывать, зажмуриваясь туго…

Вернуть на место ряд! – Недаром буквы
расставлены нам братьями по крови.
Но – мы идём – как выйдет, выйдет… Будто
так начерно ходить всю жизнь – по кромке…

Низанье букв – мозаика словес,
письмо – строка – сизифова дорога…
А также, помнишь? – бабочек ловец,
ловец – души, коли душа дородна.

С ловцами человеков тесен путь,
в него вступили, помнится, двенадцать?
Потом – ещё, и не был список пуст
входящих не широкими дверями.

Здесь инок, житие и патерик —
перед Престолом полное собранье,
где жертва (сей отвергнутый тариф)
берёт рубеж на поле вечной брани…

Тебе ль, несущий слово словно крест,
бежать с пути пред лобною горою?
Которая – что дальше, что окрест,
единой возвышается Голгофой.

Спаситель-сон, что сонная трава,
лилов и длинношерст, лилов и мягок,
и вечер, как полуночный трамвай,
везёт во чрево… Так вползает в мякоть

созревшего плода малютка-червь,
заходит в донный ил речная мелочь…
Спаситель мой! – куда теперь и мне бы,
чтоб затемно укрыться стало чем?

Туда теперь и мне – в цветок иль персик,
в благоуханье, в ила вязкий гнёт…
Голубушка! Ты кажешься не первой,
сжигаемой бессонницы огнём
невидимым…

…Но были те и те, что пели стансы,
тебе ж уплыть, устроиться, уснуть…
Меняя вензеля дорожных станций,
меняющих названье, но не суть…

Я уклонилась. День прошёл по краю.
Над крышей ночь, сон зрит из-за окна
внимательно и, верно, ждёт, пока я
готовлюсь пешешествовать – одна.