Наталья Загвоздина - Дневник

Лимонница – спешащим лепестком
прикинувшись в означенном апреле,
присыпана, как шёлковым песком,
пыльцою кисло-жёлтою… А прежде…

Здесь был Раёк – неспешно плыл песок
времён – в часах, в волнах соседней речки…

Здесь Родина исхожена пешком,
и слышны приснопамятные речи
Отечества попранного сынов…

Здесь падают подкошенные древа…
Но недругов не вечен и не нов
удар… Коль ждёт секира – древле.

Захарова, Голицына, Вязём
мелькал пейзаж в пылающем закате,
и вспыхивал у сердца, и за картой
окрестности, невидим, невесом,
тот кадр, что называется – за кадром.

Толикий груз – ату его, ату!
Чего блазнишь без сроку и без меры?
Как будто можно душу на лету
измерить неуступчивым безменом
иль вымерить – у времени – бессмертье?!

Минуло тридцать – вяжет канитель
свои узлы, сцепляя чёт и нечет,
то нет, то да, то отозваться нечем,
то тем молчим, то говорим – не тем.

Что три, что тридцать, что совсем не счесть
холмов, дорог, пути вперёд и в горку…
Лишь – было, и смотри – уже ни с чем
идём и попираем тверди корку.

А здесь – всё то ж, и узко канапе,
и сумерки стесняют анфиладу,
и кажется, что можно канитель
оставить… и отправиться в фиакре…

В Италию, в Неаполь, к Богу в Рай…
Иные дни – иных поэтов «детство»…
И молвится – чтоб отправлялись враз…
И слышится – что никуда – не деться…

В шалмане солнечном – не так, не то, не те…
Кочуют тонкорунные барашки
по горкам золотым… А здесь – вне тем —
базар – вертеп – и рыбные баранки…
Крепчает дух из соли с чешуёй —

бежим, бежим! – не Керчь и не Одесса…

И – рядом – помышляя о своём
и примеряя общие одежды —
мы ходоки из меченого детства,
из молодости меченой – не деться!
Мураново – Ау! Так с чем? – уйдём.

Да так и плыть! – в ковчеге золотом,
дышать пыльцой нетронутых растений,
чтоб разглядеть за жизнью, за листом
бумажным – Жизнь, и вместе с теми
остаться, кто остался – не растерян.

Здесь не парад, здесь грудятся дома
в один ковчег, сбирая тварь по паре,
но это – путь не Ноев, не в Дамаск
путь Савла, и не мойры, парки

творят судьбу… Оставим мудрецам
что – далеко… Останемся поближе.
И убирая время от лица,
вдруг разглядим, что вылеплено – лишним.

Пион как пачки балерин на озере,
где доброе и злое —
ожившее – выкручивает па,
и падает, и держится в изломе
стопы, судьбы… И воздухом дыша
одним – вдруг разделяется на выдох…
Пионова воздушная душа
склонилась, как балетные на выход.

Чьим ирису пристало платьем стать,
что золотист, лилов и будто бы небрежен?
Так ветер оборачивает стан,
у линии безбрежных побережий,
испанки, андалуски… Но зачем
так далеко, так горячо, так южно?
Коль ветру не назначено – за чьей
спешить душой – испытанной иль юной…

…И прочих – хор, что сложены в букет —
свечной люпин, дурманящий чубушник,
назначенные в вазу, на буфет
поставленные, видимо, что будут…

Что будут. Будут… Будут? Грузный век
прижал к земле и душу в персть впечатал,
и, радугу срисовывая с век,
полощет в мироздании печальном,

раскладывая прачкой на цветах
свои холсты, как древние крестьяне,
златые – расправляя над крестами,
и целое слагая из цитат.

Двадцатый день июня – Духов день.
Что ветр принёс? И дул ли от Сиона?
И не был ли толикой моциона,
парящей в безвоздушной духоте?

О, нет. Я помню Холм, и Шум, и Вихрь,
коленопреклоненье в твердь Сионю,
с падением и с жаждою – с иною,
с ненадобностью составленья вирш…

Москва дрожит, и дождь стоит стеной,
иной ретиво ждёт зонта укрыться,
иной – молчит, сверяя скреп у крыльев,
взлетая – из утробы – гостевой.

Когда бы на Басманную – в Москву! —
что за дела?! С билетом в третьем классе
три барышни, актриса – тот же классик,
перемешавший горечь и тоску,
и ласку – свет и тень… Сойдя со сцены,
вдруг разошлись, оставшись между нас,
как будто – без лица, без слов, без цели…
Но не давая драму – на бестселлер
переменить, когда с душою смежена
душа… Короткий миг… что жнёт и сеет.

Здесь бередит волненье трав
что схоронилось в слабых удах —
и не-преодолимый страх,
и нерастраченную удаль.

Мне поле колосков кладёт
в ладонь поникшие головки…
А жизнь, что в плаванье ладьёй
пошла, уже бежит галопом…

Куда ж нам плыть, спешить, бежать,
коль каждый колосок на месте,
и на полях священных жатв
всяк убегающий – намечен.

В костромской картинной галерее,
не мигая, смотрит мальчик в красном
на былое, будущее… Греет
на ходу июль… И август, вкрадчив,

достаёт до краешка, тревожит…
О, не Юг, не Франция, не Ницца…
Где глядят возвышенно и низко
берега, сливаясь в волнах волжских.

Где в корабль, плывущий не по ходу,
ни войти, ни выбраться наружу,
ни забыть, ни вспомнить – не нарушив
череды тяжёлую походку…

Все мы дети с воинским уставом,
лишь – резвиться, да уж крепко держит…
Мы – устанем, только не устанет
мальчик в красной масляной одежде

в костромской картинной галерее —
старый холст и безымянный мастер…
Нам – не то, мы названы, мы зреем —
отдохнём, увидев свод в алмазах,

может быть… Вдоль улицы губернской
я плыву от ключика до устья
по реке незримой – от купели
до слиянья, где светло и узко —

и откуда «вдруг» Источник Света…
Этот малый городок затерян,
но болит вселенскою затеей —
память, стынь, тоска – макушка лета…

Это Мальчик – он берёт за душу,
он опять неопытен и красен…
Это время – с плаваньем подушным
под – под грудь – затянутое – рясой…