Наталья Загвоздина - Дневник

Пыль и зной – безвременно и жарко,
проплыву и выберусь на насыпь,
как рыбёшка, вынутая наспех
из воды – уже – с метой на жабрах…

Так что – где он, где он? – мальчик в красном,
в башмачках из новенькой лазури…
Наперёд – безвременен, и вкраплен
в череду… как преданность и сурик —

в жизнь и холст… А мы – вперёд – теченьем…
Оставляя годы, город, горесть,
книгу, лист, страницу, строчку – повесть,
чтоб взрослея – сделаться – точнее.

Что этот день? В нём всё – что у Творца.
Сумей принять и – будет. И вперёд,
быть может… Может быть, земным пером
не начертать… Ни прямо, ни с торца
не посмотреть творению в упор.

О, вечный день! О, яблоки в раю,
что падают оземь в людском краю
и – в медь, и в таз, в варение – в укор
иль молча, незатейливо… Укрой!
И – не держи, и – следуя – врачуй.

Когда знаешь Имя,
но не – чему оно входом,
когда под его взглядом
остаёшься и идёшь, оставаясь,

когда называешь – Ольга —
а в ответ – воды, звезды —
тогда Ольгиной солью
соединяются звенья.

Ольга – вход – выход.

А как, что больше – не
теченье влаг, паденье
разомкнутых частей,
движенья океан? —

Молчание воды,
вмещающей вселенной
подробность, существо.
А как, что больше – нет?!

Молчание воды —
начало и конец.

Блажен, кто спит. Кто бодрствует – трикрат.
Со спящим – тсс… С живущим – унисон.
Как далеко скрывается тот край,
куда заснувший рядом унесён.

Спит. Бабочка сжимает, не дыша,
ещё слегка мерцающий узор
прозрачных крыльев… Лёгкая, как шаг
бесплотный, уносясь – за горизонт.

Что ж бабочка-душа? У ней иной поток,
которого не зрит, но верно в нём вовек.
Мы ж, дремлющие днесь, пробудимся ль потом
друг друга увидать из-под прикрытых век?

На родных бережках
мы… с солью…
Острей снежка,
солоней прибоя…
Всегда – при боли.

На родных бережках
без боли – ни шажка.
Так – том за томом
слагаем – Домом.

Это Дом, сложенный из:
сверху – свода, земли – низ.
Сосны, ели – по пятьдесят
чуть дыхание потеснят,
да покалывает душу
перышко в подушке.
Изумрудная краска – хвоя, терраса,
лестница…
Лестница в недра, где дно и небо.

Так полетим, впечатываясь в свет,
сойдясь в одно, невидимое глазу,
безгласное, неслышимое – вслед
другим, вперёд других, избравши главным

сей путь – полёт, равненье, пеший ход —
совместное: дыханье, сон, разлуку…
Чтоб всюду притекал нездешний хор
потоком к иссыхающему слуху.

Услышать «Се Жених…» и видеть Дверь Чертога
– Апрельский Переход и страшен, и велик!
Дыханием одним поставлен за чертою
внимающий Тому, Кто смерти не велит
попрать собою Жизнь – «Где, смерть, пустое жало?!»
Я снова соберусь, надев простой платок
на голову себе, без ропота, без жалоб,
без сожаленья о… Без муки о «потом».

Крестчатая фелонь, вестившая страданье!
Я свечку сберегу зажечь огонь в Углу.
Гори, огонь в груди! Свеча и страх растают,
утробой протекут последнею – и глух,

и слеп восстанут днесь. Разбойникова плача
чьё сердце повторит мученье и исход?!
А день уже зовёт, медлителен и скор,
изведать на губах полынь Святого Плата.

Кольцом уездного Кремля
соединив зиму и осень,
из золотого – в бурый, в проседь
уходит из-под глаз земля.

Ошую под ногой дворец —
вверх! Вверх! Но не взлететь в помине.
А одесную – что по миру —
разруха, разность… Но Творец

поспешествует им доселе.
Рукою – до монастыря,
источника благих, до сердца —
вот… Как по гласу мытаря:

«Да буди милостив худому…»
Душе недужной, хладным дням…
Чтоб полно вычерпать – до дна
на гостевом пути – до Дому.

Объединимся – Вереёй,
Можайском, Боровском, Ростовом —
единой памятью. Её
землёй нездешнею расторгнем.

Одну бесценную – она
перед какой не удержалась
ценою? Осень – не о нас —
«проговорила» – вслух – без жалоб.

А где-то далеко, укрывшись старой кофтой,
то грезишь, то грешишь китайскою стряпнёй,
и смешиваешь в жизнь неметчину и Овстуг,
«француза из Бордо» с «проклятою» страной…

Где воля не в наём, свободен путь, – по ветру
плывёт земной корабль, – попутного! И в грудь
как драма – из груди – ударится… Поверьте!
Со всеми говорят прощение и грусть…

Забросила б совсем неверное занятье,
да то прихватит дух, а то сведёт на нет
дыхание в груди… И вот «пожалте» – нате!
Бумага – на ходу, дыхание – на ней.

«Прощение и грусть» не фортель графомана,
вокруг сам Божий мир без сдачи и долгов,
где верою пошла и верою хромала…
Одно сама – хромаю. Всё сущее дал Бог.

Вплотную – ко стеклу – прижался стук и лепет.
Ноябрь – плохие дни – подмоченный прикид.
Сомнительный снежок навстречу бьёт и лепит
бесформенный сюжет рассудку вопреки.

Ату его, ату – прогнать не в силах вовсе.
Отбросить, повернуть – догонит и додаст.
То в зиму каплет день, то ночь впадает в осень —
что этакой чреде до правил и до дат?

Сиди. Пиши в тетрадь. Рифмуй, косясь в потёмки.
Там, право, по серьгам и братьям и сестрам…
Где резво лепят баб горластые потомки…
И караулит «зверь» с названием «се страх»…

Ату его, ату! Гляди в глаза, не прячась.
Живи своей чредой в законе – благодать
не минует, придёт, сотрёт рукою прачки
ненужные следы, неведомо – когда.

Теперь в чести ноябрь, ущерб и непогода —
мы все отчасти как отставшие от стай
пернатые… С крылом, до срока непохожим
с грядущим, что спешит и медлит прорастать.