Наталья Загвоздина - Дневник

У вдохновенья неприметен лик —
покажет перст, мизинец, волос, ухо…
То водопад, фонтан… И тут же сухо
во рту, в гортани… Горьковато лишь

в душе, а там – во всех её сторонках…
Бежишь, плутаешь лабиринтом троп
нехоженых – то путаных, то ровных…
Попадаешь, подержишься за трость…

Куда-то приползёшь, придёшь, достигнешь —
вот тронный зал, корона, скипетр, люд…
Осмотришься – как он уже не люб —
удел нелёгкий… На! Бери! Да ты – где ж?…

Всех солнц не соберёшь. Храня его в груди,
разнимешь на восход, закат, зарю и проблеск,
как если б заглянуть в глазок и покрутить —
забава для детей, и юности – на пробу.

Как если б заглянуть в глазок и покрутить —
о, что ни поверни – всё кажется не промах,
всё краше, но зачем? Постигнувшим – что проку?
Всех солнц не соберёшь – храни его в груди.

Ты помнишь день и час, в какой тебя согрел
его безмолвный луч, а ты услышал голос,
и, слушая призыв из пламенного горла,
ты следуешь – дитя, подросток, муж, согбен…

Согбен и стар… Иль мудр – прими на выбор.
Стекло в игрушке – жизни не пример.

Одна судьба – прими её размер,
пока ты здесь, пока ещё не выбыл.

Как ты, волна, ни бейся,
утёса ты не смоешь.
Смотреть из поднебесья,
с волной воздушной, можно
на горные уступы
и впадины глухие…
И разглядеть, что тут ты,
внизу нагорных хижин.
Но капля камень точит,
сдвигается Рукою
пространство… И рекою
течёшь подземной тонкой.
То сякнешь, то бурлишь,
то озером затихнешь,
от прежних небылиц
уплывшая – за тыщи…

Чего? – Да надо ль знать?
Течёт поток словес…

И в новую волну,
без промаха, Ловец
забрасывает снасть.

А когда я приду – я скажу,
а когда я приду… Я смолчу,
как и ты – только дрогну губами.
Незаметно сниму золотистую цедру кожур
мандариновых… Чуть
фитилёк у лампады убавлю.

То стесняет, то жмёт —
давит быль. Кожура мандарина,
прихотлива, легла – подсыхает её завиток.
Разом цитрус и дух из ночи палестинской… Не то.
Разом горечь и мёд,
а не дар жидковатый ландрина.

Что скажу, что смолчу?
Это будет слеза и слеза,
это будет сиянье, увы, не Фаворского света.
Не неверен, но верен Фома, отвечающий смело…
Не могу произнесть – перемалывать тайну в молву.
Я в Углу попрошу – пусть одна остаётся стезя.

Где Господь наш и Бог,
и где мы, неразумные дети,
так хотевшие в жизнь замешать и страданье, и свет,
так спешившие жить и того получившие сверх.
Мы с тобой перед Ним постоим напоследок – раздеты.
Я войду в твой чертог.

Качались птицы на ветвях,
а бури не было в помине.
Сегодня здешние ветра
гуляли далеко по миру.

Здесь лёг оплаканный поэт.
Легка земля в прозрачном платье.
И снег лежит, и снова плачет
дитя на недалёкой даче,
всё повторяя букву «м»…

Всё повторяя букву «м» —
экслибрис своего рожденья…
А на заснеженном растенье
качается пернатый эльф…

Здесь стихотворца тих приют,
лишь скрипнул снег под ножкой девы,
пришедшей поутру без дела,
когда в безмолвии блестела
звезда, упавшая – в июнь.

А было? – сад и райского пера
и пенья райского – глазок, свеченье, эхо…
Ты – в нём, живёшь и знаешь – Это.
…А было, что и сад – тебе не рай.

О, алчность – Евин горб, порог Адамов!
Ну что не жить под щебет сладких птиц?
Что музыка, молчанье, голос, тишь —
здесь, где не рай? Коль помнится – а там он!

А там он – днесь, и Праотец у врат.
И где-то мы, кто поодаль, кто дальше,
утраченного ждём, теряясь – враз,
блуждая по садам, не райским даже.

Блуждая по садам – не тем отнюдь…
Единое разменивая скоро,
и жизнь, соединённую в одну,
без страха выкорчёвываем – с корнем.

Посадский день не светел, а угрюм.
Успенский купол только остров в небе.
И ягоды, похожей на урюк,
здесь не видать, а так хотелось мне бы

туда, где купол неба синь до дна
и в синем небе золотые звёзды…
Которые сияют на извёстке
посадского собора… Как одна

звезда сияла над родильным хлевом…
Но день угрюм, и тучи мрачных птиц
над Лаврою – что богомольным хлебом,
как богомольцы, падавшие ниц.

Но день что дар – приму его навеки.
Горька рябина, жив честной народ,
стоявший нескудеющим навершьем
сквозь непрерывный времени нарост.

Сияй, звезда! Мы здесь в твоей юдоли,
какие б ни манили небеса.
Лишь день угрюм. Так смотрит – не весна,
теснящая непрожитою долью…

А нам бы – так: навстречу, сколько сил,
шагать на свет негаснущей лампады.
Идти – туда, в груди не угасив
живой огонь, чтоб, не дойдя – не падать.

Где горько так, что силы нет у век
ни яблоко сберечь, ни приподняться,
где губы поворачиваем вверх
усильем неискусного паяца,
где тоненькая плёнка на зрачке
саднит слезою под закрытым веком…
Мы – странствуем, не ведая – зачем
так грезим, как о будущем – о ветхом.

Перечит глазу зримого стоп-кадр.
Здесь занавес, а то была – Завеса.
Как если бы не… Не того замеса
проходит жизнь, прошедшая сто крат…
Не наша, не для нас, не нам – заместо.

Заместо снегиря не красногруд
ни братец воробей, ни птаха рядом,
не знавшие особого наряда…
Особого – похожего на груз.
Мы ж, ведавшие, что такое грусть,
соткали жизнь, похожую на рядна…

О, грубый холст… О, редкой нити ряд…
Плетись, пока мы тут, без перерыва,
чтоб в зримое смотреть и не терять
ни взгляда на… Ты смотришь ли? Ты рад
смотреть, как смотрит вглубь библейский рыбарь?

Заместо жизни – жизни не прожить.
За занавесом кроется Завеса.
Сокрытое безмолвно и словесно.
Свободные исполнив виражи,
сотки своё вместилище Завета.

Где грустно так, что вечер – как ни глянь,
где ночь длинна, а утро безответно,
где в видимую явь врастает мгла,
как хлопковых коробочек соцветья,
исторгнувшие плоть… Цветёт туман,
сплетает время хлопковые нити…
И ближе на стежок подходит март,
пока его холстина только снится.