Наталья Загвоздина - Дневник

Теперь – молчу. Не шумно на пути
листаю дни и тщусь в Руце Единой
остаться До и После, – середина!
Остаться… и идти, идти, идти.

Абрамцево ты помнишь? Невесом
погожий день – воздушный шар в зените.
Безмолвствует, плывёт, а то звенит – и…
И капельки ложатся на весло

аксаковской возлюбленной реки —
ужение, покой, воспоминанья…
Простивший наши первые грехи,
о Господи! Ты дал сегодня? Нам ли?

И мне, спешащей берегом туда,
где водятся не ветхие кувшинки,
но – лилии, что будто по ошибке
плывут навстречу как небесный дар?

И жарко обнимает стройный хор
трепещущих колеблющихся пташек,
и вот уже ничуточки не страшно
лететь, не долетая неба – хоть.

Тропа и река – заодно,
изгибом замедленным русла
невидимо – радостно, грустно
тебя увлекают на дно,

под воду, под вольную сень
откуда возникшего леса
среди безмятежного лета,
и на обозреньи у всех…

Так лёгкой тропой – погоди!
Вернись… Впрочем, нет, не дозваться…
Окажешься где-то в пути,
едва обозначенном Вами…

Как плотен мороза узор
на стёклышке. Если начертишь
рассеянно – вымысел? вздор? —
царапиной ляжет на сердце.

А только ладонь приложить,
и за-мысловатый чертёжик
растает, как краткая жизнь
пред тою заветной чертою.

Как будто – убежать! Под крылышком стрижа
неявленная явь… И ветер голубой
раскрыл над головой небесную скрижаль,
пронзённую без шва стремительно… И я
зачем-то не бегу…

Смотри – летят стрижи и, рассекая твердь
небесную – парят, не опуская крыл…
Заглядываю вдаль, как девочка за дверь
замкнутую ещё, в какой до срока скрыт
тебе ответ…

Заостренным пером, как лезвием, секут
материю небес, но ткань его чиста…
Я – жажду, жду, живу, не ведая секунд
в неназванном саду – такого-то числа —

А всё казалось – жизнь, а стало – череда,
в какой не суждено изъять одной промашки,
с тобою знали мы, Кто, не забыв про наши,
нас за душу ведёт безмездно через ад…

Боюсь толиких слов. Когда душа – потёмки,
поди, пойми её, бессмертную вовек,
когда она одна очутится поверх —
земля, друзья, враги, свидетели, потомки…

Сияй, Нетварный Свет! Душа – не голубица
эдемская, уже – какую тыщу лет…
Но смертно чаем мы сыскать на наших лицах
изменчивых – один… Один нетварный след.

Тени-бабочки, осень в пути,
старый мост с гамаком паутины,
из которого встать – и уйти бы,
но усилья уже поутихли,
и теперь – не удастся – уйти.

Мошкара, стрекоза, пара ос —
чей-то щедрый улов и уловка,
паутинки натянутой лодка,
и на дне золотая соломка…
Тишина… Тишину паровоз

заполнял, как сосуд тонкостенный, —
в путь-дорогу, гудки, стук колёс…
Так и бегаешь с теми и с теми,
приминая некрепкие стебли, —
остановишься – тут же – кольнёт.

Который раз – туда! Берёзовой тропой —
немятая трава и стелется, и льнёт…
Невытоптанный мир! Душа моя, пропой
семь выплаканных строк, семь выдохов иль нот.

Ещё в твоей судьбе живут колокола,
в остывшем Алтаре не греет антиминс…
Сокрой собою жизнь, Невытоптанный мир!
Как праведную Мать библейская скала

закрыла и спасла… Младенец Иоанн
возрос и вышел в мир… И Голубь прилетел…
Приблизилось! К реке! Где Воря-Иордан
по-прежнему течёт… для этих и для тех…

С ленцою, а не чтоб рачительный садовник,
то нежу, то сомну набухших ягод плоть
и, меряясь с землёй на брёвнышке за домом,
губами задержав, постигну спелый плод.

И меряясь с землёй, не меряюсь в помине,
врастаю и влекусь, не ведая черты
меж кистью, рукавом, несобранной малиной,
смородины кустом – как ягоды черны!

Не ведаю черты меж головой и солнцем,
лишь в дрёме золотой лежит на лбу тепло,
течёт вперёд и вспять в отверстое оконце
сад, время, память, жизнь, скрываясь за стеклом…

Не входит в окоём стиха сюжет последний —
не сразу поднесу к глазам кристалл стекла…
Мне только бы вложить последнее поленце
в нестройный переплёт поленницы стиха…

С ленцою, а не чтоб рачительный хозяин,
набрасываю слов неприбранный столбец…
Покажется – в саду заброшенном – сто лет
прошли… Который век… Который час? – хотя бы.

Как грудку бабочки ловец,
сжимает август день,
трепещет крылышек-словес
полуденная тень,

летают яблоки сквозь тень,
стрекозы, мотыльки…
И все один читают текст —
владыки, мытари,

что это – сад, и рай, и мир, —
отыдите сюда!
И это – августовский миг,
рассеянный в садах…

И здесь, в крыжовника глуши,
что прост, но не колюч,
восходит и заходит жизнь
в возлюбленном краю…

Покоя нет от яблока судьбы
стремиться вниз,
о землю спотыкаясь…
И лёгкий ветер, тяге потакая,
минуя оправданья и суды,
охотится, запутываясь в них…

О, яблока падение! – В тебе
сокрыта жизнь, и счёт,
и жизни сроки…
Мгновенья приземления теперь —
уже не лето, но ещё не осень, ещё
летят, ещё конец – не в строку…

По крыше незавидного жилья
проходят и спускаются под ноги…
И ход времён – ни засветло, ни ночью
не перестанет… Разве ты иль я
ему сродни? – воробышек, кузнечик
и то родней, не знающие счёт…

Другая жизнь – я слушаю – ещё
не ухожу… но я уйду, конечно…

На пригреве тепло…
Не забытый Арсений
всё твердит – «истекло»,
догоняя осенний

день. Вот и лето прошло…
Мерно сыплется оземь
с неба звёзд порошок,
только это – не осень…

Всё, что сбыться могло,
в этом мерном и мирном
сочетаньи миров,
пролетающих мимо…

С эхом падают с древ
в глубь души бездорожья,
как неведомых треб
сопричастники Божьи,

все земные плоды…
Вот и осень при двёрех…
Не в сезонный ли дым
то, что жило на древе,