Наталья Загвоздина - Дневник

Дай мне силы, дневное тепло
глубоко закулисного солнца,
жить и помнить, что как ты ни плох,
не доесть тебе, истинно, соли.

Всяк свой пуд и неси, и лелей,
никому не отсыпав крупинки
без любви. В ноябре тяжелей
перелистывать жизни картинки.

Вот новый лист – я сделаю светло.
Припомню, напридумаю, представлю…
Открою окна и раздвину ставни,
не ведая, куда нас завело…

Не ведая, что чаем, что творим,
заглядываем в будущность, в былое…
Но лист, как и ноябрь, неповторим.
Счёт времени немедленно поломан

без горечи, без боли, без потерь;
без неба ноября с тяжёлой дланью,
какое – не преграда для литаний.
И время приниматься за латанье,
не после, не как водится… Теперь.

Вот Тернер, въехавший в Москву,
вот Пёрселл, и Эней с Дидоной
приблизились, вплотную… Домом
не выбрав ни ноябрь бездонный,
ни сердце, впавшее в тоску,

иного незнакомца… Дамы,
быть может… Их любил другой
(поэтов отошедших племя,
поближе голосом, рукой
касавшихся, казалось…). Там мы

не повстречались. Карфаген
разрушен. Жертву взял бессмертный
огонь, и славой наградил
(сомнительной, должно быть). Мерно
века ложились на груди

земной. Прошли чредой завидной
певцы – гармонии сыны.
Одни далече. Нет иных.
Ноябрь в отрепьях нитяных,
и на зимь антики забиты…

Вот Тернер, въехавший в ноябрь,
вот Пёрселл и туманный берег
холодной Англии – поверит
навряд ли очевидец перед
картинкой старого письма,
не озадачившись весьма…

А между тем, через столетья
переходя туда, сюда – мы те же,
мы грустим о лете,
страшимся, ищем бурь, мятежны
и нерешительны слегка
в свои прощальные лета…

Хвала живому! Пусть прохожий
приложит и себя к тому.
И будет петь в своём дому,
на сущих жителей похожий.

Вавилонские обломки
перетягивают неба
горизонт, сужают горло,
опрокидывают навзничь —
что утёс разбить о лодки
(кто поверит в эту небыль?).

А пока живому – горько,
хоть худой строитель назван
до него, до нас, болезных…
К ноябрю ещё и это…
Говорят, и се полезно.
Верю. И люблю поэтов.

Набросало, насыпало. Вновь
я смотрю, как ты мним и не дюж.
Этот общий с тобою недуг
не поделим, как узел ни туг
на грудине. Как сходимся в ночь.

Всё взаправду, как снег в ноябре.
Минул праздник – Архангел с мечом.
В самый раз расставаться с мечтой
отогреться. И мальчик с мячом
одиноко на дрожь обречён.

Не заметную. Идол молчит,
в старом парке едва уцелев,
где давно – и не то же в цене,
и другие сорвались с цепей,
и острее клыки у волчиц…

Этот сердца серебряный плач
здесь не слышен как будто с тех пор,
только мечется ветер степной,
да бросает сугробы в стекло
в ноябре невидимый палач.

В этой комнатке укромной,
под названием Firenze,
окна с ставнями и кровля
ниже, чем нагие кроны
в ноябре… Сомнений кроме
поздним вечером не встречу
ни в Тоскане, ни в разоре
не жилого из отечеств —
никого… Лишь глина тешит
италийская узором…

Итальянский дворик, пенье.
Карфаген, песок, крушенье.
Буря, ветер, волны, пена…
И, с удавкою у шеи,

в пожирающем кострище,
ветхий человек великий…

Се любовь иль страсть? И ищем
мы что сами поелику?

Здесь, в цветаевском ковчеге,
грустно так. Проходят жизни.
Слух и зрение. Но чем бы
напитать причастья жилы
не сжигаемому туне?
Итальянский двор. Россия…

Разве знали? – ветер дунет
перемен – и вот, рассыпан,
разведён, разъят, рассеян
не песок… Не дальний берег…

Так стоит, по грудь и перед
пепелищами, Расея.

Здесь привычно и прохладно,
звучно, мраморно, безмерно…
И какой-то слабый ладан
посетил живое с мертвым…

Ловитвы миг, победы торжество,
без гончих и без стрел.
Идущий день то кроток, то жесток,
но движется быстрей.

Быстрее нить проходит суток круг,
наматываясь на
катушку дня и жизни (эта грусть,
что мёртвого весна…).

В пришедший час вглядись в парад планет —
названья ждёт твоя.
Увидишь, что, короче и плотней,
мир – цел, а не двояк.

Что этот миг не делится на два,
и именем одним
речётся. Так Адам величил тварь
свидетельством о них.

Не придумаю, не – сотворю —
назову и устрою раёк…
Рай бумажный, словесный – свою
эмиграцию… Скажут – «Враньё!» —
и освоят «получше район»…

Заблужденье. В словесных садах
повстречаю любой из плодов —
там пасётся счастливый Адам —
перстяная овца… И «платок»
из смоковницы вовсе не нужен,
где Отца есть и очи, и уши…

Мы ж безумцы. Нам мало любви.
Всё бы пробовать это и это,
и ловить вместо Голоса эхо,
безымянное… Может ли быть
Рай Творца – хуже нашего сада,
где на всякой дорожке засада?

Из-под прикрытых век
он смотрит бездыханно,
как кажется – почти.

Вперёд, в былое, вверх?
Молчанье. Бездна ада
за «шторами»… Прочти,

почти вот так, вслепую…
За маскою – быльё…
(Мираж, погасший тон…
что целым не слеплю я…)
Полночный мотылёк,

подвижности и гриму
полдневному – не в масть.
И чудится, готов,
без шёпота и крика,
почти в безмолвье впасть.

Эней Дидоне мир, она ему – Дидона.
Эней Дидоне жизнь, она ему – глоток.
Эней Дидоне дом, она – убранство дома.
Эней – Дидоне в грудь, она ему – в глазок.

Герою на глазок не попадись, царица!
Пусть сводный хор богов и грозен, и певуч —
ты выстоишь, любя Единого. Сторицей
аукнется… Вода прольётся из-под туч
живая, смыв огонь. Не упадёт твой город.

Ты будешь не жена – Невеста и Раба.
Он, радостью покрыв исчерпанное горе
из чаши, до глотка последнего, укором
не сделает тебя – мне, что спешу роптать…