Наталья Загвоздина - Дневник

Прокричит спозаранку опять
золотой петушок.
Силит ночка покрепче обнять,
нацедив посошок.

Наконец назови, что мучительней сна в ноябре!
На рассвете темно.
Утро смотрит в окно, как в далёкое ветхий еврей.
Эту память не множь.

В обнажённом саду смирно высятся кости одни,
но надежда жива.
Так попробуй стоять, чтобы не отличаться от них,
с немотой ожидать.

Лишь одно береги! Где у древа исток, у тебя —
остаётся ли твой?
Потерявшись не в сада тенях с облетевшей листвой.

Авентинов покой с букварём человечьей души,
где штормит, что ни лист,
одинок, ненавязчив, душист.

Будем чисты, оставим ту жизнь,
о которой – рыдать! – не тужить.
На него поднялись.

Наливной апельсин в ближней роще качнётся,
зарёй подаря.

Божий раб Алексий на молитву очнётся
у груди алтаря.

Здесь – подают. Душа в родильном лоне
и просится на свет.
Где в световом отеческом «полоне»
с тобой нас нет.

Одеты мы – прикрытые простыми
растеньями, стыда
вкусившие в самом Раю. «Простыли
в Саду следочки» до Его Суда.

Заглянет человек за вежды —
увидит Бог
ещё зачатие надежды…

И первозданные одежды
готовит «впрок»…

Рай в ноябре, когда «цветёт цветеньем»
души земля,
пусть ноябрём умноженные тени
потёмки длят.

Рай там, где мы с цветением и светом,
и то несём.
И родовым пожизненным заветом
скрепляем всё.

Будь ты как перст – никто не одиноче
себя самих.
Так стой стоймя, когда стоять не очень
легко за мир.

Из «далёких пенат» посмотри, словно в фортку,
на божественный сад.
В насажденном лесу жизнь горазда на фортель
и на подвиг… Назад,

на Адамов изъян, на Адамову муку
погляди, не таясь.
Ты увидишь – в руках у изгнанного мужа
колыбелька твоя.

Плач Адама в крови у последнего сына
из породы одной,
что дорогой прямой и путями косыми
размышляет давно…

Лей слезы благодать, ей с дождём не смешаться —
слаще и солоней.
И, быть может, в Саду незабвенном смежатся
наши глазки за ней.

Когда готов обнять и мир, и Рим, и место
попроще, чем твоё, —
одной рукою где ж? Не замесить и тесто.
Обнимем жизнь вдвоём!

Она обнимет нас, не шевельнув при этом
нарочно и перстом…
Её как будто нет, что вымысла поэта
в блокнотике пустом…

Но сей бесценный дар, как сок в бродильне, зреет,
чтоб сделаться вином,
и движется опять, тем лучше, чем старее,
волною за волной.

В записном ноябре много сумраку, мало щедрот,
разве только догадки, оттенки, созвучье весне…
То нагрянет мороз, и готовь посговорчивей дров,
то плыви до ворот на одном ненадёжном весле…

Где беда не беда, всё притерпится, даже ноябрь
ретивой, когда пробуешь слезть на ходу,
но вживаешься в плоть снежной бабы, бесплотность наяд
и не знаешь: «Скажи! Где теперь я, ноябрь, нахожусь?»

Это проще, чем быть человеком, с душою без дна,
и заглядывать: «Что там на завтра, какая беда?»,
чтоб однажды о том наши души забыли без нас
под ноябрьский пейзаж, где сырая горчит лебеда…

…А к понедельнику барышня снежная
вышла к воротам встречать…
Так наяву и сбывается, ежели
верить поэта речам…

Лес околдованный, снегом забросанный,
дышит чахоточно – чуть.
Белою крупкою – рисовой, просом ли…
Боязно ветку качнуть…

Белка вчерашняя прячется – шутка ли? —
враз поменять пальтецо…
Ночка чудесная, ноченька жуткая…
Глядь, изменила лицо…

Страшно не белке одной на проталине —
мало ли нас, горемык…
Но охраняет пути наши тайные
Явное – знали бы мы!

Герои тургеневских драм,
Нескучное, ранние годы…
Сегодня другие у дам
восторги, и пыл – неугоден…

Пускай их… Больница странна,
недаром слыла богадельней…
Но это одна сторона.
Ничто ничему не отдельно.

Под дождичком с снегом в саду
больничном редеют, редеют
охотники зябнуть за так…
Я тоже с дорожки сойду,
за платье сухое радея,
когда не хватило зонта…

Где сослепу то спишь, то движешься на ощупь,
досматривая сны,
где стены стерегут свои «живые мощи»,
где мартовской весны
гуляет полумрак по тесным закоулкам
весь календарный год…
Где, с шёпота начав, вам отвечают гулко
синодики невзгод…

Один встречаешь день, его же провожаешь.
Вся ночь своей длиной – всхожденье или спуск.
Горит немой фонарь темно и «кровожадно»,
готовый взять тебя под утро на испуг…

Но вот зашелестит, застукает, заходит
за дверью… Занялся испытанный сюжет…
В нём мало перемен произошло за годы
и вряд ли что ещё изменится уже…

Когда закрыта дверь, ты сам в своей державе.
От пуповины до казённой койки счёт.
Не зная, что ещё осталось на скрижали,
болеешь и живёшь, и требуешь – ещё…

Быть может, там, внутри стерильных комнат,
ты не один.
С тобою Тот, Кто напоит, накормит —
Его найди!

Он ищет нас всю нашу жизнь, заблудших
Своих овец.
А мы кочуем, находя «получше» —
народ глупец.

Лишь быть бы рядом. В операционной
не мягко спать…
Протягивает хлеб из горницы Сиона
Всемилостивый Спас.

Возьми, прошу! И заживёт, как в детстве,
колено… Дух —
Утешитель! Но «никуда не деться»
от «тихих дум»…

Ты держишь меня, как изделъе,
и прячешь, как перстень, в футляр.

Бытописаний ряд стремительный, тревожный,
когда «горит в груди» —
не путь, не столп – поставленный треножник,
ответа не родит,
зачем болеть, в «карете скорой» мчаться,
держаться на краю,
и «просто так», в придуманном раю,
похожем на предмет, остаться чаять…

Ещё осталось жить, ещё любить, «дойти
до сути», «на разрыв», как водится, к финалу —
три года, труд, болезнь… Глагол Поэта стих.
Чтоб чисто прозвучать из Божьего «футляра».