Наталья Загвоздина - Дневник

То время, не ведая нас,
течёт непрерывным потоком.
И мера ему не дана.
И наши тугие тома —
короткая летопись только.

Наполним надеждой Живот,
что эти недужные знаки —
не вымысел горький, где накипь
одна… И оденем в киот
горячую веру и труд…
Как Ной упокоимся тут.

Торопецкие дебри, озёрную гладь
и дремучего леса обильную кладь —
всё собрать, подчистую.

Долго холить, раскладывать – вот бы ещё!
Укрывать в непогоду дорожным плащом,
заворачивать в стужу.

Но пока проплывает лилейный бутон,
Божий день погружён в глухомани затон —
что за дело до «завтра»?

Плыть бы рядом да только глядеть, не дыша,
отзовётся ль его неземная душа,
без земного азарта…

В торопецкой глуши колокольчик с кулак,
от прозрачной слезинки блестяща скула
и окрашены губы

синей ягодой – всё бы бросать в молоко…
И казаться себе до конца молодцом…
Не коситься на убыль…

…Пробраться, как к кладу, сокровищу и
Метерлинковой птице…
Выталкивать, в родах, слова-вещуны
на простынь страницы.

Но всё-таки слишком не грезить о ней,
таинственно-синей…
Для синего здесь, на земле, сети нет,
есть верное сито.

свободная воля и выбор до дна
последнего часа.
Судьба материнства, какая дана
поэту отчасти…

Вспоминаю Марину, крестясь
на родное подворье.
Высоко распрямляется стяг —
не земное потворство
нам, привязанным тут, как скотинка к еде,
то к столу, то к ограде…
В световом окоёме, Морская, ты где?
Отзовись Бога ради!

Под серебряное древо,
под сиреневое небо
приходи, постой.

Под отеческие требы,
под недружескую небыль
и платок простой.

В том платке спасаться проще,
исходив земные Прощи
на родной земле.

Не высказываюсь против
райских кущ и райской рощи
в неземном селе.

Но зову – приди под тополь,
где тяжёл разгула топот
вереницу лет.

Постоим, Марина, рядом.
Мы тебе, без бронзы, рады
и целуем след.

Накормлю тебя, дружочек,
прикорну на твой лужочек,
сосчитаю пчёл.

Будет каждая с нектаром.
Запишу, что жизнь – не даром.
Только б ты прочёл.

Научу тебя по буквам
и, хотя умеешь, будто —
вдруг увидишь мир.

Ты увидишь свод в алмазах
и лицо откроешь… Маску
потеряешь вмиг.

Накормлю тебя, дружочек,
прикорну на твой лужочек —
будешь сердцу мил.

Месяц-ящерица. Хвост
мне оставивший в ладони.
Для неё благая хворь —
избавление, а то не
оставляла б… Серафим
из июля входит в август.
Ночь, с усердьем сироты,
раздаёт вселенной влагу.

Парашют одуванчика схож
с лёгкой детской головкой.
Подоспевший покос,
перелёты стрекоз,
озорная уловка
улететь одуванчиком вдаль
и собрать с мироздания дань.

Август царственный нам
не казна, не помеха.
Он пройдёт и без нас,
мы пребудем по мере.

Тень младенца светла,
голуба, разнотравна…
В длинном перечне ласк
обозначена травма…

Так лети же, лети,
одуванчика племя…
Август что желатин —
густ. Вращается лемех.

Август! Дай скорее ручку.
Мы пойдём с тобой дорогой.
День за днём тебя научат.
Остановишься дородным.

Жизнь! Возьми меня за плечи.
Поведи путём печальным
даже в радости. Полегче
запечатывай печатью…

Время! Через жизнь и мимо,
через августа усладу
проходи… Но жизни мига
не выплёскивай в осадок.

Зреют яблоки, и Ева
смотрит в плода сердцевину.
Бытие. Начало. Слева —
вся печаль. За взглядом следом.

Дождь и грусть. И Громовержец
Илия. Непроходима
темень ночи. Кроме веры
разве нужно что в годину
испытания на стойкость?
Воздух августа настоян
на конечности… Настолько,
чтоб грустить, но не исчезнуть,
препоясать крепко чресла
и смотреть в потёмки честно.

…Но подняться над кручиной
и повесить на крючки, на
старый гвоздь пальто с чужого
позабытого плеча…
Налегке вспорхнуть на ветку,
чуть качаемую ветром,
и запеть про жизнь, с ожогом,
но не в клетке палача.

Утро мрачно. Не смыта дождём
ночь тревожная – на день надежда.
Мы её под дождём подождём,
не смыкая тяжёлые вежды.

Глядь, и ясно, промчалась гроза.
Отдохнём и надышимся вдоволь…
День что розан (хотелось – розан),
но зачем этот термин «садовый»…

Жизнь не терпит подмены, по ней —
только слово – залог и порука.
Мы его не забудем поне … [4]
И ненужное саду – порубим.

Утро светло, коль просто в очах.
Пелену, как саднящую линзу —
с роговицы (уж лучше в очках)…
Знать, не станет болеть по ночам.

Покидать нешто шапки? Умерь
летний пыл… У цветочной корзинки
помолчи и послушай пчелу.
Может быть, сам поймёшь, почему
есть сочувствие, нет укоризны,
когда день, вполовину, померк…

Но я вижу лишь жала испуг…
Этот яд – дорогое лекарство.
И его не заменишь халвой
(так питается жалкий холоп,
но не царь, пожелавший на царство).

Ты не бойся, я жало – изму [5].

Как сон преодолей и страх, и послевкусье.
Поставь себя вперёд и выведи на свет.
Нет в тёмной стороне ни кузнеца, ни кузниц —
один и сам. Покинь насиженный насест.

Один и сам – смелей, узнать добро и волю.
А тот, что тать в ночи, рассеется как дым.
Где Добрый Пастырь, там добычи нет у волка,
схватившего во сне однажды за кадык…

Вернуться в сад под куст смородины, малины,
губами тронуть плоть, не глядя дальше двух
названий (…всех цветов, пересеченья линий,
безмолвных тварей, птиц и облаков)… Недлинный
подъём на небо… И, не оставляя дух, —
вернуться в сад.