Наталья Загвоздина - Дневник

Бьётся трепетное сердце,
как у дикой перепёлки,
над которой коршун серый…
Нелегко шагать на север.

А могла б, сложила песню,
по старинке о кручине…
Не созреет горе пресным.
Не бывает счастье прежним.

Песнь плести – не вить верёвку,
пригодится разве в случай…

Пережить бы ночь-воровку
а не то «не сыщешь с лупой»…

Поглядела в глаза стрекозе —
заглянула за мая окошко…
Там торжественно полно в казне,
здесь уже рассыпная окрошка

под ногами… И вкрадчив июнь…
Обогнать бы, да коротки ноги.
Впереди ионический Юг…
Вывожу уплывающий нолик.

Меняет занавес Эллада. За горой
гора. Приподниму – увижу воды.
Корабль… И голубое за кормой,
куда ни посмотри… Берёт живое
за душу утомлённую… И грек
научит, что отчаиваться грех.

Цикорий, мак, глициния и дрок
сошлись в букет на Кёркире неброско,
чья сердцевина, косточка, ядро
здесь прорастают… Вечности наброском
представ неизбалованным очам,
что ловят в небосводе по ночам
знакомую рыбёшку… Море звёзд…

Но северная Родина зовёт.

Устаёшь и от солнца. А тут
щедро Родина лоб окропит.
Здравствуй, дождик! Чело охрани
от горячего Юга натуг.

Моря синего, красной звезды
(пятилистник, вползающий в щель)
не забыть, как сумы и весны…
О, Эллады побочная дщерь!

Ты, как время, течёшь и течёшь.
Ненаглядны твои берега…
Лишь свидетель узнает, почём
в слёзном горле глухой перекат.

Альбанка несравненная и Рим
поблизости… Где длинноострый профиль
иного сочинителя мелькнёт,
впечатавшись недвижно над толпою
со временем… Где новый мир ярит
у лестницы Испанской… Но ни бровью
не поведёт он. Несравнимый гнёт
лежит на веке… И на мне с тобою.

Аннунциата римская одна
свободна , уходящая от нас…

Расточила липа сладость,
на сносях макушка лета.
Стороною тыльной, слабо,
заслонюсь ладонью левой
от всевидящего солнца…
Но вдыхать не перестану.
В сотах липового сока
память горечи растает.

Путь туда и путь обратно.
Ночь, пресыщенная липой.
Просто на сердце. Опрятно
в тишине. Всевышний близко.

Свищет долго и свирепо
молодой разбойник в роще.

Льют небесные свирели
милость на земные Прощи [3].

В острожской крутизне затерян и обрящет
лишь жаждущий сполна,
подняв, не напоказ, под Твердь хребет, не хрящик,
не ждущий «Ис полла…».

Не ждущий до конца ни почестей, ни славы,
ни грома медных труб,
идущий и туда, где к вечеру «не сладко»
и где не лёгок труд.

Не ищущий вперёд ни мзды, ни воздаянья,
умеющий нести.
Когда через «навек» поставленное зданье
уже сквозняк свистит…

С острожской крутизны взлетает млад и старец.
Опасен сход лавин.
Шагнувший вверх, иди! Пастух не перестанет
в Отцову длань ловить.

Не стройный Тюильри, а садик Самотёчный
с погрешностью картин.
В суме Всея Руси помеченная точка,
безделица в горсти.

От Троицы двора до Трубного укрытья
пройдусь, как на крылах…
И вспомню, и всмотрюсь, и вырастут тут крылья
и мягко накрывать

начнут… А под луной благоухают липы
уже предельный срок…
И сладко умирать в обнимку с миром, либо
в земле, в которой рос.

Цветное детство манит и сулит
и прячется под вытертой скамейкой…
Как будто укололи инсулин
и сахару подали поскорее…

Глубокий шок. И заново на свет.
Я на Цветном держусь за все поводья.
Где прошлое толкается, насев,
а нынешнее тщится не позволить.

Июль очередной подмочен и оправдан
и высохнет без нас.
Мы странники в его лирической оправе,
пристрастные тепла разящего отраве
и зрелищу без дна.

Когда в один сосуд закладываешь буквы,
невольно станешь скуп

на прочие дела… Выискивая будто
единственное, что и за чертою будет
июля…
Что пришло и убегает с губ…

Обернись хоть испытанным горцем,
Адриатики рыбою иль
бестелесным поклонником – горше
не бывают, без правил, бои
в слабом сердце… Смотри, различая.
Кто под Богом, на много горазд.
Забывая об «ангельском» чаять,
обернись человеком хоть раз.

…И всплеснув руками, вижу —
это флоксы, мамин август,
с лепестками цвета вишни,
жаль, что белого не вышло.

Белый светит через ночи,
ночи дня и ночи утра…
К белому приводят ноги
помолиться о немногих.

Мама, мама, вот твой праздник!
Я почищу каждый цветик.
Я не спрашиваю разниц
на твоём и этом свете.

И пока живётся, буду
наклоняться в спелый венчик
и терять под август удаль,
замерев вдвоём на вечер…

Мама! Это мы и вечность.

Гроза поставила на дыбу,
и с воем – вон
ушла. На вымытый амвон
вставало утро… Видел ты бы,

ловец восторгов, «тихих дум»,
свернувший сущее послушно
в незначащее… На ходу
платящий податью подушной
всему «далёкому»… Вблизи
не видно ни одной слезы.

Курослеп и вьюнок на ограде —
день в Хамовниках – что-то из тех
мест и времени, близких отраде
и невинных, до грусти, утех.

Спазм в узилище, сладкие корни.
Всё б туда возвращаться опять…
Хода нет. Оставайся покорно
здесь, которое можно объять.

А не то разойдётся крепленье,
что часы подогнали к концу
мест и времени… Сердце – кремень и
тёплый воск… И замочек к кольцу…

Оттого курослеп слаще ягод
и Никола в Хамовниках свеж,
точно в детстве… Не юная я бы
всё б писала хореи и ямбы
и, не жмурясь, смотрела на свет…

Полюбить неправду тяжко —
не желаю тле и вепрю.
Обрубить лихую тяпкой
не легко – тому поверю.