Наталья Загвоздина - Дневник

Всё бы к маю прильнуть, напитаться его широтой,
что закрыто – раскрыть, возрасти, собирая усилье
для грядущего, для – не сезонного, где сиротой
не останусь и я, что земное – вкусила.

Проглядела глаза – не увидела самую суть.
Что глаза?! В нас на это вдохнули позорче.
Невесомое и – по сегодня – несу на весу,
то послушаюсь, то отвернусь, помирюсь и поссорюсь…

Потому в этот май не приходит на сердце восторг.
Незаметно для глаз раскрываются ветхие духи,
глубоко… И душа смотрит смутно, но чает – востро
посмотреть… Новый месяц и манит, и душит…

Проглядела глаза – не увидела.

С ним не поспоришь – май! Лицом в разливы листьев!
Уткнувшись там и тут, возгласы раздаю.
Свет не перестаёт одним потоком литься,
и сердце не вместить от вылитых количеств,
и, кажется, ещё чуток – и раздавлю

восторгом… Список поли – ботаника исправна:
никто не впереди, не сзади. Каждый – мир.
Глядит в глаза зрачком, строеньем и оправой,
и каждый поворот пожизненно оправдан,
и сердце беглеца пожизненно томит.

Что нового? – спрошу. Да будто – всё.
Кровь гуще, но полёт почти свободен.
Сместившись в направленьи горних сёл,
над дольним приподнимемся… День о день
потёрлись, не оставив места впрок…

Май подоспел, его дела заметны.
Над ними – есть, которые – заветны .
Не на пути исхоженных дорог.

Под черёмухой, где хоронюсь от вечерней печали,
где земля холодна, – не смотри, что цветенья пора,
где с тобою под грусть дорогую кубышку почали —
осторожно, мой друг! – склянкой губы себе не порань.

Перестанешь ли петь, забоишься ль черёмухи кисти…
Всё одно – на износ, лучше душу свою поберечь…
Знать оскомины вкус – не прижать этой ягоды кислой,
на разрыв языком… Я сказала. Поди, поперечь!

Под ногой холодок – не предъявлены полные счёты.
День и ночь – на ножах. В подземелье у мая зима.
Здесь, борись не борись, будет – дальше. Движения чётки.
За цветами – плоды. Наши не с кого долги взимать.

Наши души светлы. Не примерим другие наряды!
За окошком черно.
Ночь и день – далеки. Ну а время поставило рядом.
Избирая чертог,
не беги этой смены глубокой —
только солнце и тьма
в нас самих ткут из нитей клубочков
цельной жизни тома.

Говорят, что поют соловьи,
дивны майские ночи.
Краток час, не успею словить,
коль не слушают ноги…

Мы и здесь с соловьем,
вешним пеньем, цветением вешним…
Только всё ж солоно
на душе, перепутаны вешки…

Под черёмухой, где верить в сладкое толк невелик,
затянувшись душком пятилистника мелкого впрок,
сплю и вижу, что видеть и знать не велит
пробегающий день, уносящий черёмуху прочь…

Завтра кисть белоснежная станет проста,
так себе, будто прошлого не было ввек…
Даже если до новой нам ризы проспать —
будет май и печаль, и под ними уснёт человек…

Под черёмухой, где нет перины и сладкого сна,
я пишу на весу, – невесомее снега несёт
ветер белое прочь – разлетается мая казна
и любой лепесток из её закромов невесом…

Невесомее сна, если утром его не словить,
невесомее душ, что на небо летят кто куда.
Здесь проходит весна, здесь в черёмухе льют соловьи
в ухо трель… Провода в поднебесье гудят.

Наши души светлы – не наденем другие одежды.
Пусть вокруг не бело.
Обернёмся Его, просиявшим как молния, прежде,
горним светом, на лоб
принимая венец, что даёт, до ответа,
и Отец, и Судья,
заслонивший Собой от вора и от ветра,
и поставив – сюда.

Подоспела сирень. Всё бы ей любоваться, пока
и она не ушла… Там жасмин и шиповник, потом
будет липа… Как новый нектара бокал —
пить сполна, напоследок припомня о том…

Сберегу. Всё расставлю по банкам и дням.
Только червь – на столе уже новый букет…
Так живёшь – пред тобою ни камня, ни пня,
о которых – споткнуться… Но в ухо брегет

что-то каплет своё… Не душистое. Флора нема.
О, невыпитый сад! Разрастайся, но не задуши.
Время каплет вперёд. Новый кадр. Как фонарь синема,
что, сменяясь, идёт, без возмездия – не затушить.

Надо чашу испить. Надо много, вдыхая, прожить.
Надо вырастить сад и дождаться оттуда плодов…
Распустилась сирень, будто узел упругих пружин
обратился за ночь в набивной лиловатый платок…

И на всё, что пришло, он обрушился. Ливень небес.
Каждый вывернут лист, каждый жаждет испить бытия.
Не прикрыт, не одет, первозданно, без страха и без
сожаления о… О, какою должна быть и я.

Барабанную дробь, погремушки сухой перекат,
дикой конницы вихрь этот малый с собой приволок…
Май в цвету. И не видно его берега…
Он идёт. Без условностей и проволок.

…Не забыла каштан. Вишню, яблоню… Их в холода
хорошо вспоминать. Эти свечи зажжём в темноте.
Мы что птички. Зимой – голодать
не захочется… Вспомним – о тех.

Позабыла, что жгло и морозило… В дальних краях
только слава и свет просвещающий. Вместо утех —
входит радость. Слезы не ронять
хорошо здесь. Забудем – о тех…

Не оставит Пастырь Добрый
ни одной в лесу овечки.
Выбивает мелкой дробью
новый век тоску о вечном.

Мы, растерянные овцы,
тычем в поданое морды.
И уже, наевшись «опций» [2],
до скончанья века, мёртвы.

Принести живой водицы,
да омыть лица мороку,
да отправиться к порогу,
где бессрочно ждёт Водитель!

Се Любовь. Открывши глазки,
вдруг увидим мир «в алмазах».
И не спутаем те ласки
ни с одним земли соблазном.

Мне больно, милые друзья,
и за окном не Рай.
Чему был рад вчера – не раз
припомнится, дразня.

Мне больно. И на рану дуть
охотников – на раз.
Сижу напротив врат в саду,
оплакивая Рай.

Там дует ветр, течёт вода,
живущие – со слов.
Я плачу. Плакальщик Адам
здесь вылил больше слёз.

Что-то пойманное бьётся
между слов «уйти – вернуться».
Не с налёту чаша пьётся.
Нелегко судьба поётся.