Наталья Загвоздина - Дневник

Только надобно для света,
чтоб луна не закрывала
солнце ясное. Посетуй
на себя… И на кровати
не ищи во сне совета.

Больно бодрствовать и колко.
Отвечать ещё больнее.
Будто нитка и иголка
путешествуют по небу.

День протяжен, а жизнь коротка
для залётной красавицы – вижу…
Я платочек снимаю с ротка
и пытаюсь подняться повыше…

Погоди! Налюбуемся всласть
райским садом с манящим нектаром…
В эту долю попробуешь впасть —
из неё выпадаешь недаром…

Так мелькают средь долгого дня
толпы бабочек – скорые крылья…
И чарует сия толкотня,
как проход к небесам не закрытый…

Каплей капает словечко —
набежит вот-вот на кружку.
На лугу стоит овечка,
над овечкой тучка кружит.

Всем – попить. Кому напиться,
знает только Пастырь Добрый.
Вырастает в ком, на пике
жажды, долгожданный образ.

День июльский, на Сергия парит,
в Лавре утреня, мощи в огнях.
Два судилища жертвенной парой
в сердцевину ночную вогнать

попускается. Полная темень.
Полный свет. Золотая позёмка.
Не опустятся бренные тени
одесную Святого Посёлка.

В сосняке медный всполох – закат.
Рыжий дождь наигрался во хвое.
И спускаются липы за кадр,
наполняя потомство с лихвою, —

гроздь коробочек липовых – груз
наливной… За июлем – на убыль
жизнь и лето, и просится грусть
на побывку в горячие губы.

Прощенье верное. Его запеленать
младенчиком любимым.
Средина летняя – её заполонят
лиловые люпины.

В окошко, помнится, с любовью и тоской,
российского движенья
смотрела пристально, и не было такой
недвижности и жеста
такого, чтоб свеча лилового люпина
в потёмках не зажглась и тьму не ослепила.

Прощенье верное, как голубок из клетки
под утро вербное, лети стрелою меткой.

На пригорке клубника. Внизу
заводь тёплая. Солнце в зените.
Коромысло – то бишь стрекозу
провожу восвояси… Звоните,

голубые и медные, вслух,
колокольчики и великаны!
Подавайте на жизнь ремеслу,
чтобы в заводи топкой не канул

человеческий голос… Эскиз…
Впечатление… Вечные дали —
купола, монастырь и мазки,
там и тут, незабвенных Италии…

Отзываюсь! Молчанье не смерть.
Самого красноречия шире.
Лишь попробуй вниманье отмерь,
не захочешь тогда «дебоширить»:

«Почему ты молчишь?!» Я как тот,
что ночное дыхание слышит
и ему отвечает… Актёр —
тоже может, но «чуточку слишком»…

Покраснели костяшки – стучусь.
Достучаться теряю надежду.
Добавляю к терпению чувств —
адресат не меняет одежду.

Жмёт костюм, не по росту, не по
дару, данному даром, к ответу.
Надеваешь, как будто слепой,
получив у слепого совета.

Под одеждой помято крыло.
Скинь ненужное! Отчая воля
и твоя, милый друг… Ну, рывок!
И одна начертанная доля.

Словно в «классики» играя,
перепрыгнешь со странички
на другую, но до края
далеко… А здесь – ранимы.

Только девочка из детства
ничего о том не знала…
Никуда теперь не деться
от теснящего низанья…

…Но заглядывает лето
между звеньями цепочки,
и уложены валетом
на лугу в снопах цветочки…

Пижма с норовом крестьянским
поперёк встаёт дороги.
Даль с надгробными крестами
день за днём душе дороже.

Грубоватой желтизной
пижма меряет просёлки.
Больно на сердце тесно,
будто колется, спросонья…

Эту «барышню» сложу
не в один букет, по крынкам,
поохватистей ссужу
ей посудину… Под крышей

распластаю, да на гвоздь
подниму повыше лапкой…
Будет высохшая гроздь
защищать хозяйство ладно.

А что колко – прогоню
прочь норовистой охапкой…
Летом встанет, на корню,
поросль душноватой хаткой…

Где Керчь-Пантикапей выстраивает в рост
малиновые мальвы
и ягоды летят прицельно в детский рот
шелковицы, но – мало,

где антикой сквозит в четыре стороны,
а амфора – игрушка,
и солнце высоко зима не сторожит
свободное, но – грустно,

остался лишь испуг, задавленный волной,
солёная водица,
и жажда, и – ещё, не смытая водой…
Но тянет воротиться…

А тут на каждый сад по мальве, соль в глазах…
И грустно, и – не много.
И надо замолчать, но хочется сказать
оставшееся… Можно?

Подберёшься ли к Крыму пешком,
генуэзской дорогой…
Нагуляет ли ветер с песком
золотые пороги…

Полно… Галькой да камешком
для – посмотри! – перстенёчка
встретит берег… Сотри
целый век, легендарная ночка!

Эти дитятки (чьи?),
накануне великих историй,
в коктебельской ночи
пьют блаженного Крыма истому…

Всем потом по серьгам,
по суме, по кресту, по погосту,
где ручного зверька
похоронены белые кости.

Легче сна тамариск,
бескорыстны и жертвенны корни,
чей погост – от марин,
голубых, до окраины Горней.

Не возницей – еси скакуном,
тяглой лошадью, верной кобылкой
был Отечеству. В нём – каково
старым меринам, жаждущим пылко
правосудья, как с неба суда?
Свято место осталося пусто.
Отлетел тяглый ангел. Удар
по земле, где плотнеет капуста
к поминанию… Псковский мотив…
Сорок дней. Дорогая могила.
И вопросы (но втайне) – уйти
на ходу, как Возница, могли бы?

Родимой стороной, с клюкой и совестью,
по полю бороной, по жизни – повестью.
Не столько ямщиком, лошадкой тяглою,
с чем было под щекой, умытый талою
водою, что найдётся рядышком…
А то и – напоили б ядышком…
За правду, за неё, как водится…
Спи, Голубь, под Покровом Богородицы.

Плотнее повязка часов.
Растут, что у дерева, кольца.
Уже расшатался засов.
Весенний цветочек засох
изрядно, и намертво колет…