Анатолий Аврутин - Журнал «День и ночь» 2011–03 (83)

На верёвка-ветках сплошь остатки лета,
А на небе плюмбум, поперёк и вдоль.
Ветер рвёт калитку в поисках ответа
И звучит повсюду ветра си-бемоль.

Я смотрю на небо — что-то будет с нами? —
Там на небе, в тучах тот, кто всем Отец.
В голове у лета — все кресты крестами,
А на лбу у лета — пламенный венец.

Подоконник полон чешуи с берёзы,
Запотели окна холодом ночей.
Здесь вчера был Пушкин, пил, роняя слёзы,
Вот и капли воска от его свечей.

Я смотрю на небо, листья съели время,
Листья съели лето, съели нас с тобой.
Мы уходим в осень, превращаясь в семя,
В то, откуда вера и земной покой.

Как бы мне хотелось, чтобы так случилось,
Чтобы ветер с моря долетел до нас…
Из-за леса красным что-то к тучам взвилось:
То ли «воздух-воздух», то ли русский «СПАС».

Я смотрю на небо бестолковым взглядом,
Вижу средь тумана лица и дома.
Ты мне вновь приснилась, ты летала рядом…
Я влюбился в осень и сошёл с ума.

Ты рыдала птицей восемь суток кряду,
Проклиная ветер, что принёс грозу,
Отвела к гадалке, та дала мне яду,
А потом сварила в бронзовом тазу.

После варки этой стал я липкой глиной,
Новогодним студнем с хрено-чесноком.
Бабушка-гадалка съела половину,
Остальное спрятав в подпол, на потом.

Ты цвела нежнейшим розовым бутоном,
Я — навеки скован студня мерзлотой.
Больше я не буду бить тебе поклоны,
Не упьюсь берёзой, насмерть золотой.

Но беда подкралась (так всегда бывает,
Я уж, право слово, утомился ждать —
Ветер в трубах воет, и собака лает,
Все приметы схожи), появился тать.

Ратники лихие все пожгли до пепла
И огонь вселенский растопил меня,
Я впитался в почву (страх, какое пекло!),
И познал, как пахнет Мать-Сыра-Земля.

Через год, родившись сорною травою,
Я увидел небо, осень и тебя.
Небо было синим, ты была седою,
Осень — светло-рыжей… Краски сентября.

И опять на песке блики белого-белого света,
И опять золотая небесно-невинная даль.
И светает в груди… И душа по-над бренным воздета,
И парит над тобой то ли Родина, то ли печаль…

В мир открыты глаза, как у предка — распахнуты вежды,
И под горлом клокочет: «Высокому не прекословь!»,
Сможешь — спрячь в кулачок тот
живительный лучик надежды,
Чтоб мерцала внутри то ли Родина, то ли любовь.

И придут времена, когда слово в окно застучится,
И перо заскрипит, за собою строку торопя.
Что-то ухнет вдали… Но с тобой ничего не случится,
Хоть и целился враг то ли в Родину, то ли в тебя.

И приблизишься ты, хоть на шаг, но к заветному слову,
Что в дряхлеющем мире одно только и не старо.
Испугается ворог… Уйдёт подобру-поздорову…
Если будет здоровье… И всё-таки будет добро…

И тогда осенит, что последняя песня — не спета,
Что перо — это тоже звенящая, острая сталь,
Что опять на песке — блики белого-белого света,
И парит над тобой то ли Родина, то ли печаль

День отгорит. Сомнение пройдёт.
Иным аршином жизнь тебя измерит.
Вновь кто-то — исповедуясь — солжёт,
И кровной клятве кто-то не поверит.

Иной простор… Иные времена…
Надушённых платков теперь не дарят.
Здесь каждый знал, что отчая страна
В лицо — солжёт, но в спину — не ударит.

А что же ныне? Как ни повернись,
А всё равно удар получишь в спину.
Жизнь Родины?.. Где Родина, где жизнь? —
Понять хотя бы в смертную годину.

И ту годину нет, не торопя,
Себе б сказать, хоть свет давно не светел:
«Пусть Родина ударила тебя,
Но ты ударом в спину не ответил…»

Холодно… Сумрачно… Выглянешь,
а за окном — непогодина.
Свищет сквозь ветви смолёные
ветер… Черно от ворон.
Души, как псы одичалые.
Холодно… Сумрачно… Родина…
В свете четыре сторонушки —
ты-то в какой из сторон?
И ожидая Пришествия,
и не страшась Вознесения,
Помню, звенят в поднебесии
от просветленья ключи.
Вечер. Осенние сумерки.
И настроенье осеннее.
Не докричаться до истины,
так что кричи — не кричи…
То узелочек завяжется,
то узелочек развяжется…
Что с тобой, тихая Родина,
место невзгод и потерь?
То, что понять не дано тебе —
Всё непонятнее кажется,
Всё отдалённо-далёкое —
вовсе далёко теперь.
Вовсе замолкли в отчаянье
все петухи предрассветные.
Где соловьи? — А повывелись…
Летом — жарища и смрад.
Ночи твои одинокие,
Утра твои беспросветные,
Ворог попал в тебя, родина,
хоть и стрелял наугад.
Скрипнет журавль колодезный —
и цепенеет от ужаса.
Горек туман над лощиною,
лодка гниёт на мели.
Каждый — в своём одиночестве.
Листья осенние кружатся,
И разлетаются в стороны,
не долетев до земли.

Как летят времена! —
Был недавно ещё густобровым.
Жизнь — недолгая штука,
Где третья кончается треть…
Заскочу к Маруку,
Перекинусь словцом с Письменковым,
После с Мишей Стрельцовым
Пойдём на «чугунку» смотреть.
Нынче осень уже,
И в садах — одиноко и голо.
Больше веришь приметам
И меньше — всесильной молве.
Вот и Грушевский сквер…
Подойдёт Федюкович Микола,
Вспомнит — с Колей Рубцовым
Когда-то учились в Москве.
Мы начнём с ним листать
О судьбе бесконечную книгу,
Где обиды обидами,
Ну а судьбою — судьба.
Так что хочешь — не хочешь,
И Тараса вспомнишь, и Крыгу…
Там и Сыс не буянит,
Печаль вытирая со лба.
Там — звенящее слово
И дерзкие-дерзкие мысли.
Скоро — первая книга,
Наверно, пойдёт нарасхват…
Там опять по проспекту
Бредёт очарованный Кислик
И звонит Кулешову,
Торопко зайдя в автомат.
А с проспекта свернёшь —
Вот обшарпанный дом серостенный,
Где Есенин с портрета
Запретные шепчет слова,
Где читает стихи только тем, кому верит
Блаженный…
Только тем, кому верит…
И кругом идёт голова.
Что Блаженный? — И он
Перед силой природы бессилен.
Посижу — и домой,
Вдруг под вечер, без всяких причин,
Позвонит из Москвы мне, как водится,
Игорь Блудилин,
А к полуночи ближе, из Питера,
Лёва Куклин…
Неужели ушло
Это время слепцов и поэтов? —
Было время такое,
Когда понимали без слов.
Вам Володя Жиженко
Под «Вермут» расскажет об этом…
И Гречаников Толя…
И хмурый Степан Гаврусёв…
Не толкались друзья мои —
Истово, злобно, без толку.
И ушли, не простившись —
Негромкие слуги пера.
Вот их книги в рядок,
Всё трудней умещаясь на полку.
Там и мест не осталось,
И новую вешать пора…