Анатолий Аврутин - Журнал «День и ночь» 2011–03 (83)

Должно быть, напала на след
Последних остатков рассвета —
Теперь лишь искусственный свет
Вернёт очертанья предметам.

Не принятый ею в расчёт,
День отсвет былых полномочий
На час-полтора протолкнёт
Под двери, закрытые ночью.

Синюшной, озябшей рукой
Недолгое пламя затеплит
И снова уйдёт на покой
В дремучие снежные дебри.

Лишь окна да фары машин,
Тоннель, темнотой обнесённый,
Пробьют в омрачённой глуши.
Да звёзды — во мраке Вселенной…

Лечу давно, а дна не видно,
и что-то изменить нельзя,
и усмехаются ехидно
мои давнишние друзья.

Следят за гибельным сюжетом
издалека и свысока…
А где же добрые советы
или же помощи рука?

На что мне как-то очень дружно
дают понять: «Ты это брось…»
Как говорится: «Дружба — дружбой,
а табачок и деньги — врозь».

Не люблю я водку как напиток —
Предпочту портвейн или коньяк,
Но привык к ней, как к орудью пыток
Садомазохист или маньяк…

Душа не исчезает без следа,
всевышнему творцу покорно внемля —
она перетекает, как вода,
с земли на небо и опять на землю…

До беспамятства люблю
жизнь с начинкой сладко-горькой:
сколько выпито пилюль,
пролито бальзамов сколько…

Сколько счастья напрокат
примерял с плеча чужого…
Вот и солнце на закат,
да не сводятся ожоги.

Сколько горестных услад
знал наощупь и воочью…
Чистой веры паруса
измочалил ветер в клочья.

Но по-прежнему люблю
жизнь, что явно или тайно
дарит отдых и приют.
Жаль, что веры не латает.

Сердце под лопатку тычет
и стучит начистоту:
мы становимся практичней,
несмотря на суету.

Жизнь оценивая трезво,
потихонечку вершим
продвижение прогресса,
эволюцию души.

Но при этом незаметно,
чтобы всё свести на нет,
охлаждается планета
миллионы долгих лет.

Остывает постепенно…
Только, прелести полна,
для праматери Вселенной
в детском возрасте она.

И, как девочка на шаре,
мир на лучшей из планет
под ногой устало шарит
равновесия момент.

Очень просто оступиться,
хоть давно к тому привык.
Полагают лишь тупицы,
что останутся в живых.

Жизнь оценивая трезво,
всё же верим в миражи,
а на шарике над бездной
чутко девочка дрожит…

Я вышел на крыльцо и вдруг увидел Новый год,
Он к дому шёл навстречу мне по тропке.
«Ты человек?» — спросил он, улыбаясь во весь рот.
Сказал я: «Да, но я в командировке.

Как мне ни жаль, но я в командировке».

«А что это такое?» — удивился Новый год,
И я ему отрезал по-простому:
«Мир делится давно на тех, кто дома водку пьёт,
И тех, кто водку пьёт вдали от дома,

А я сейчас как раз вдали от дома».

«Раз ты вдали, то вспомни о друзьях, — воскликнул он, —
Ведь чувство локтя так присуще людям!».
И Новый год завёлся, словно старый патефон,
А я ему сказал: «Давай не будем.

Давай о чувствах говорить не будем.

Ты прост, а наша сущность раскрывается хитро,
Она, как кошка, прячет в лапах когти:
Когда тебя твой ближний двинет локтем под ребро,
Тогда поймёшь, что значит чувство локтя.

Ну, а пока молчи про чувство локтя».

У малыша слезами переполнились глаза,
И стало мне от этих слёз неловко.
Он прошептал: «Тогда зачем я здесь?» А я сказал:
«Наверно, как и я, в командировке,

Мы в этом мире все в командировке».

Малыш, вздохнув печально, произнёс: «Ну, я пойду».
И больше я его нигде не видел.
Ох, и устроит пакость он мне в нынешнем году
За то, что в прошлом я его обидел.
А я ведь зря его тогда обидел.

Я был мальчишкой и умел в лесу тропу найти,
Уху варить и слушать птиц, и яблони трясти.
Девчонку рыжую к реке мой тихий свист манил,
И каждый вечер для меня весёлым Маем был.
Июль пришёл, а с ним пришли и зрелости года,
И всё, что было у меня, я отдал ей тогда.
Но как-то ночью за рекой услышал песню я,
И рыжая моя ушла — ушла Любовь моя.
Сейчас Сентябрь, и я старик, и мне пора уйти.
Нет птиц в лесу, и мне в траве тропинки не найти.
Река у ног моих звенит, а там — а за рекой
Девчонка рыжая свистит и машет мне рукой.

Как-то раз в июньскую ночь на Сосновом, а может в Юрге
Стало мне от шума, невмочь и спустился я тихо к реке.
Костерок возле берега тлел, у огня пел какой-то пацан.
Пригляделся я и обомлел: не пацан это был, а я сам.

Пять десятков лет скинуть бы с плеч, и сомнений нет — вылитый я:
Те же руки, глаза и речь, даже, вон, гитара моя.
«Где ж ты прятался столько лет? Я такого себя позабыл».
А он, подлец, смеётся в ответ: «Я всю жизнь с тобой рядом был.

Да, старик, ты совсем сдаёшь: растолстел, обрюзг, поглупел.
А ведь песни, что ты поёшь, это я за тебя их пел.
Я с тобой по кострам ходил, я учил, кому что сказать.
Ты ж общительный, как крокодил, пары слов не можешь связать».

Надоел мне его этот звон (нынче наглые все они),
И сказал я юнцу: «Пошёл вон! И гитару мою, кстати, верни».
Больше я его не видал. Ничего: ем, пью и дышу.
Может, всё мне приснилось тогда? Жалко, песен с тех пор не пишу.

Я почудил довольно, всё это было давно:
Было мне очень больно — вам было просто смешно.
Ах, как бывало стыдно — а вам было наплевать.
Видно, пора мне, видно, лавочку закрывать.

Головы тлеют на кольях — пусть поглазеет народ.
Милое Средневековье вместе со мной не умрёт.
Вьюга в ночи натужно будет нас отпевать.
Видно, действительно нужно лавочку закрывать.
Вряд ли потомки будут много умнее меня,
Вряд ли они забудут меньше, чем сохранят.
Люди живых боятся — на мертвецов им плевать.
Видно, пора мне, братцы, лавочку закрывать.

Жил я во время оно — всё это было давно.
То, что звалось Вийоном, имя пустое одно.
Тело моё истлело — этого не миновать.
Ах, как оно не хотело лавочку закрывать!