Давид Самойлов - Стихи

Я в этой жизни милой
Изведал все пути.
Господь меня помилуй,
Господь меня прости!
Господь меня прости!

Но суеты унылой
Не смог я побороть
Господь меня помилуй,
Прости меня, Господь!
Прости меня, Господь!

Случалось в жизни, Боже,
Служил я злу и лжи.
Суди меня построже,
Суди и накажи.
Суди и накажи.

Я в этой жизни, Боже,
Изведал все пути.
Суди меня построже,
Суди… И все ж прости.
Ты все ж меня прости.

Не кажется ли, что наивней
я был всего лишь год назад,
когда в громаду поздних ливней
вошел огромный листопад.

И с ним каких-то чувств громады,
и с ним растерянность, дабы
рождалось чувство листопада,
как оголение судьбы.

Дождь пришел в городские кварталы,
мостовые блестят, как каналы,
отражаются в них огоньки,
светофоров цветные сигналы
и свободных такси светляки.

Тихо радуюсь. Не оттого ли,
что любви, и надежды, и боли
мне отведать сполна довелось,
что уже голова поредела
и уже настоящее дело
в эти годы во мне завелось.

И когда, словно с бука лесного,
страсть слетает — шальная листва,
обнажается первооснова,
голый ствол твоего существа,
открывается графика веток
на просторе осенних небес.

А иногда в туманном освещенье
евангельский сюжет изображает клен —
сиянье, золотое облаченье,
и поворот лица, и головы наклон.

И, замерев, ты чувствуешь усладу
и с умиленьем ждешь своей судьбы.
И ждешь, чтоб месяц затеплил лампаду,
чтоб вознести молитвы и мольбы.

Водил цыган медведя,
плясал его медведь,
а зрители-любители
ему бросали медь.

И девочка-цыганочка,
как вишенки зрачки,
ловила в звонкий бубен
монетки-пятачки.

А как она плясала —
плясала, как жила.
И ножками притопывала,
и плечиком вела.

Пляши, моя цыганочка,
под дождиком пляши,
пляши и для монетки,
а также для души.

В существованьи нашем
есть что-то и твое:
ради монетки пляшем —
и все ж не для нее.

Тогда я был наивен,
не ведал, в чем есть толк.
Возьмите за пять гривен,
а если надо — в долг.

Тогда я был возвышен,
как всадник на коне.
Не знал, что десять пишем
и держим два в уме

Тогда я был не этим —
я был совсем другим.
Не знал, зачем мы светим
и почему горим.

Тогда я был прекрасен,
бездельник молодой.
Тогда не падал наземь
перед любой бедой.

О, много ли надо земли
для дома, для поля, для луга,
чтоб травами пела округа
и море шумело вдали?

О, много ли надо земли,
чтоб очи продрать на рассвете
и видеть как шумные дети
пускают в ручьях корабли,

чтоб в зарослях возле села
черемуха жарко дышала
и ветвь поцелуям мешала —
и все ж помешать не могла?

О, много ли надо земли
для тропки, проселка, дороги,
чтоб добрые псы без тревоги
дремали в нагретой пыли?

О, много ли надо земли
для истины, веры и права,
чтоб засека или застава
людей разделить не могли?

Январь в слезах, февраль в дожде. Как усмотреть,
что будет так: январь в слезах, февраль в дожде.
А если утром из окошка поглядишь,
не угадать — когда живешь, когда и где.

Как разобраться нам в невнятице такой —
январь в слезах, февраль в дожде. Престранный год.
Уж не нарушился ли, как у нас с тобой,
на веки вечные времен круговорот.

Милая жизнь! Протеканье времен,
медленное угасанье сада.
Вот уж ничем я не обременен.
Сказано слово, дописана сага.

Кажется, все-таки что-то в нем есть —
в медленном, в неотвратимом теченье, —
может о вечности тайная весть
и сопредельного мира свеченье.

Осень. уже улетели скворцы.
Ветер в деревьях звучит многострунно.
Грустно. Но именно в эти часы
так хорошо, одиноко, безумно.

О Господи, конечно, все мы грешны,
живем, мельчась и мельтеша.
Но жаль, что, словно косточка в черешне,
затвердевает камешком душа.
Жаль, что ее смятенье слишком жестко,
что в нас бушуют кровь и плоть,
что грубого сомнения подростка
душа не в силах побороть.
И все затвердевает: руки — в слепок,
нога — в костыль и в маску — голова,
и, как рабыня в азиатских склепах,
одна душа живет едва-едва.

Прекрасная пора — начало зимних дней,
нет времени яснее и нежней.
Черно-зеленый лес с прожилками берез,
еще совсем сырой, мечтающий о снеге.
А на поле — снежок и чистый след колес:
еще в ходу не сани, а телеги.
В овраге двух прудов дымящиеся пятна,
где в белых берегах вода черным-черна.
Стою и слушаю: какая тишина,
один лишь ворон каркнет троекратно
и, замахав неряшливым крылом,
взлетит неторопливо над гумном…
Люблю пейзаж без диких крепостей,
без сумасшедшей крутизны Кавказа,
где ясно все, где есть простор для глаза, —
подобье верных чувств и сдержанных страстей.

Шел старичок традиционный.
На нем коричневый картуз,
Немодный плащ темно-зеленый.
И нес он глобус, как арбуз.

Он сел в сороковой автобус,
В толпу протиснулся бочком.
И люди раздавили глобус,
Смеясь над этим старичком.

Качался глобус сиротливо
В корявых старческих руках,
Как после атомного взрыва,
Дав трещины на полюсах.

И старичок традиционный
На глобус уронил слезу
И говорил толпе смущенной:
— А что я внуку принесу? —

И кто-то вынул осторожно
Планету из корявых рук
И говорит: — Поправить можно.
А кто-то говорит: — Каюк!

Снег упал на темный берег,
Словно стая голубиц.
И не стало больше серых
Крыш и красных черепиц.
Снег на всех заборах длинных
Обозначил их объем.
Елки в белых кринолинах,
В пудре — словно на прием.
Из печей на воздух вольный
Через трубы рвется дым.
Гостя из первопристольной
Жду с автобусом дневным.