Давид Самойлов - Стихи

И как по чужому каркасу
Свое устроенье обжать?
И можно ли смертному часу
И вечной любви подражать?

Начнем с подражанья. Ведь позже
Придется узнать все равно,
На что мы похожи и гожи
И что нам от бога дано.

В этот час гений садится писать стихи.
В этот час сто талантов садятся писать стихи.
В этот час тыща профессионалов садятся писать стихи.
В этот час сто тыщ графоманов садятся писать стихи.
В этот час миллион одиноких девиц садятся писать стихи.
В этот час десять миллионов влюбленных юнцов садятся писать стихи.

В результате этого грандиозного мероприятия
Рождается одно стихотворение.
Или гений, зачеркнув написанное,
Отправляется в гости.

Не исповедь, не проповедь,
Не музыка успеха —
Желание попробовать,
Как отвечает эхо.

Как наше настоящее
Поет морозной ранью
И как звучит стоящее
За вековою гранью.

Возвращусь, возвращусь из разлуки —
Жадным жестом прижму твои руки!
Все здесь давнее — кажется ново —
Отдых — то же знакомое слово…

Вновь проводишь меня сквозь покои —
Все мы движемся, движемся двое…
Платья нового я не заметил —
Стал рассеян — смеешься над этим.

Ты мне кажешь рукою небрежной
На обои расцветки непрежней,
И письма небольшого начало —
“Грусть такая… Не надо… Скучала…”

И окно отворяешь в глубь сада,
Так не надо, а может быть, надо.
И ладонь мою — к сердцу, и слышу,
Как стучит —
И в той тиши, в том страшном молчанье
Ты к плечу припадаешь в рыданье.

Как этот день в меня пророс
Кудрявым счастьем вдохновенья!
Он невозможен без берез,
Без мартовского дуновенья.

Он невозможен без тоски,
И, может, в том его призванье,
Что встало счастью вопреки
Преодоленное страданье.

Этот холод — до чего приятен
Шапкам, рукавицам, рукавам.
Он сосульки к желобам приладил,
К берегам потоки приковал.

Длинный дым над трубами недвижен,
Голубые липы не звенят.
И предельно горизонт приближен
И провис как ледяной канат.

И столбы высоковольтных линий
Как канатоходцы, на весу
В высоте несут тяжелый иней
По прямому просеку в лесу.

Люблю, когда в соседях
Веселый тарарам.
Начало дней весенних
И вынос зимних рам.

И трут стекло по кругу,
На цыпочки привстав.
И льется сквозь фрамугу
Небесно-синий сплав.

И тут же вьется ветка,
Листочком обслюня.
Прекрасная соседка,
Не замечай меня!

Лицо подушки смятой
Трагично, потому
Что ей мои виденья
Весь день, наверно, снятся.
А я проснусь, умоюсь,
Забуду, потону
В заботах и о том
Не стану изъясняться.

Ах, смятая постель,
Где я запечатлен,
Как тело в глубине
Пустой помпейской лавы!
Гипс белой простыни,
Окаменевший лен!
Как в нем черты мои
Изменчивы и слабы.

Вот так мы оставляем
На всем свой беглый след:
В деревьях, в зеркалах,
В изложницах Помпеи,
В ручьях, в колоколах,
На грубом камне лет,
На мягкой пыли книг
В глубинах эпопеи.

Не надо сожалеть,
Что камень слишком груб,
Что глина заплывет
И распрямятся травы,
Что неприметен след,
Как дуновенье губ.
Что слава — пустота
Внутри помпейской лавы.

Соловьи не прельщают мотивом,
Но уж свищут — так вволю и всласть.
Потому в этом свисте ретивом
Людям чудится высшая страсть.

Как вмещается в маленьком горле
Это бульканье, щелканье, свист?
Видно, малое сердце расперли
Сотни самозабвенных обид.

Хорошо, что в порыве, повторе
Только страсть — не чужая, своя,
Что не требует аудиторий
Исступленная страсть соловья.

Тот запрятанный в пух темперамент
Словно ствол округлившимся ртом
Как звенящая пуля дырявит
В небо вклеенный лучший патрон.

Пулю в пулю сажает в десятку
Расшалившееся существо.
И трепещет победно и сладко
Крови капелька — сердце его.

Не люби меня, не люби,
Я не стою того, не стою.
Гнуло, гнуло меня в две дуги,
Обдирало кору с листвою.

Без листвы стою, без коры,
Желтый, желтый от сукровицы.
Не кори меня, не кори.
Чудо, чудо не сотворится.

Ах ты, маленькая слава!
Как удобно мне с тобой.
Славный город Братислава
Был дарован мне судьбой.

В Братиславе нету брата,
Нет его на всей земле.
Переводчица Беата
Да бутылка “Божоле”.

Я свободен и безделен,
Но уже мне все равно.
Хорошо в отеле “Девно”
Пить словацкое вино.

Ты в стихе, как на духу,
Ты открыт, как на юру,
Ты доверился стиху —
Исповеди на миру.

Так задуман дивный труд
Ради вразумленья чад.
Что, наверное, поймут.
И, наверное, простят.

Не загородить тебя, не спасти,
Все сама на себе испытаешь,
И потом уже, испитая,
Еще больше сможешь нести.

Не загородить тебя, не сберечь,
Как страшна мне жестокость святая.
Всем испытанная, испитая,
Станешь твердой, как слово и меч,
Как железные корни сосны,
Как стеклянные хвойные иглы…
Ты-то думала — это все игры,
Игры, радости, лепеты, сны.

Нет, не сны, а бессонницы.
Не пути, а распутицы;
Если это начнется, разгонится,
Разбежится, завьется, закружится.
Не загородить тебя, не отдать
Крови собственной бедным донором.
Пусть хоть с гордостью, пусть хоть с гонором,
Все сама должна испытать.

Не заслонить тебя, не загородить
И самой не загородиться…
Лучше было другой родиться
И другой огород городить.
Так невесту выводит отец
На позорище под фатою…
Не испытанной, не испитою
Дай обнять тебя под конец…

Перед тем, как ты вступишь в тень,
Перед тем, как шагнешь в тень,
Дай тебя придержать перед тем,
Как на первую ступишь ступень.