Давид Самойлов - Стихи

За совет о книге благодарю. В принципе Вы совершенно правы. А на деле я скоро перестану писать что бы то ни было.

Здесь сенсация: стихи Евтушенко, посвященные Алигер1. Напечатаны в «Вечерней Москве».

Поэт стояла…

Поэт когда-то родила двух дочек…

Поэт подумала и отказалась…

Маразм в 42 года! Рано. Стихи доказывают, кроме того, что у него совсем нет друзей: никто не схватил его за руку, не возразил. А М[аргарита] О[сиповна], говорят, была очень довольна и разрешила печатать. По-видимому, ее пленила строка:

Поэт как никогда теперь писала…

Сергея Ал[ександрови]ча [Макашина] я знаю хорошо. Я работала под его началом, когда публиковались 4 тома «Лит. насл[едства]»: архив Герцена и Огарева («пражский архив»). Он знает колоссально много; он колоссально трудолюбив; очень «приличен» — т. е. корректен, благовоспитан (смолоду был и красивый); прекрасный организатор; в грязь не лезет (хватает ума); но: честолюбив, корыстен, и — как писатель — неталантлив (талантлив, как исследователь). Душевно скуповат и расчетлив. Считает литературоведение наукой, а одним из признаков научности — плохописание.

Вообще, гораздо больше знает, чем понимает.

Я изучила его отлично: работала негром в «Лит. насл[едстве]»: т. е. за гроши переводила на русский язык канцелярскую писанину комментаторов. (Ни у него, ни у них никакого чувства слова.)

Вот, насплетничала Вам целый короб. Да, еще: о Толе.

Позвонила мне одна его приятельница с рапортом: он только что звонил ей сам, сообщил, что здоров, весел, счастлив, женился. Жене 26 лет, зовут Ира.

Теперь — теперь — надо желать, чтоб явилось новое дитя. Тогда он обретет родину.

Что женился — я рада: если снова заболеет, будет кому за ним ухаживать.

Пишет книгу о П[астерна]ке. Числится в Унив[ерсите]те. (Чтоб писать о П[астерна]ке — уезжать из дома Б.Л. в такую даль! Мудрено.)

У меня для Вас фломастер с рефилами. Но, увы! Поставщик фломастеров ведет себя гнусно.

Очень жду встречи.

Л.Ч.

1 Речь идет о стихотворении Е. Евтушенко «За медом на Черемушкинском рынке поэт стояла…»

Дорогая Лидия Корнеевна!

Простите, что я так огорчил Вас, что испортил Вам вечер, в который искренне хотел Вас развлечь. Мне очень стыдно некоторых слов, которые были произнесены в запале. Я, конечно, не совсем так думаю.

Жаль мне еще и Ваших глаз, потраченных на письмо мне, и Вашего времени1.

Но уж раз так получилось, мне бы хотелось ответить Вам по существу. Надо только собраться с мыслями, потому что вопрос не простой. Друзей моих до конца месяца не будет в городе, поэтому, если Вы не возражаете, я им покажу Ваше письмо вместе с моим ответом. Надеюсь, он будет уже готов и, конечно, сперва прочитан Вами.

Ужасно думать, что тот разговор встанет стеной между нами. Но, видимо, договорить его следует.

Фина сказала, что вы хворали, но теперь уже стало получше. У нас тоже сплошные болезни.

В Малеевке я провалялся дня четыре из-за прострела и давления (результат Нового года). Дважды болел Петя, один раз Павел. Они еще не совсем в порядке. Галя крутится, как может. 16-го я собрался по частям и выступал в Музее Пушкина. Вечер был очень мне приятный. 26-го, в воскресенье, у меня вечер в ЦДЛ. Буду отлеживаться до этого числа. Если Люша и Фина захотят меня послушать, билеты будут у Гали, в вестибюле, минут за 20 до начала (начало в 7 ч).

Есть вести от Т[оли], имеющие отношение к Вам. В начале той недели постараюсь их Вам сообщить, если еще не дошли.

Выздоравливайте поскорей. Не сердитесь на меня.

Спасибо за книгу со статьей Глоцера. Статью К. И. отдам при встрече — после 26-го.

Галя шлет Вам привет.

Любящий Вас.

Д.

1 Когда Л.К. была в гостях у Д. Самойлова, между ними возник спор об А.И. Солженицыне. Вернувшись домой, Лидия Корнеевна мысленно продолжила этот спор и послала Самойлову большое письмо. Это письмо не сохранилось.

Дорогая Лидия Корнеевна!

Об Ахматовой надо читать каждый день, перечитывать и проникаться. Она не хуже ее стихов, как Пушкин. Но надо же было ей иметь и собеседника по плечу, собеседника, который не стушевывается, не пропадает, а существует сам по себе. Куда там Эккерману!

Тем досаднее, что рядом — Бобышев и другие. Не рядом, конечно, а под одной крышкой. Мало там смыслят об Ахматовой, как и обо всем другом, впрочем…1

Приехал я в Пярну благополучно, семейство нашел в порядке. Здесь хорошо — чистенький городок, просторный пляж, пологое море. Погода славная, можно купаться. Захотелось даже здесь поселиться — подальше от шума и страстей. Да грехи не пускают.

Все было хорошо, но меня хватил криз. Я упал, лишившись чувств, как дама. Расшиб себе лоб и подбил глаз, как пропойца. Уложен в постель. И вот лежу уже дня три.

Поэтому и пишу Вам кратко.

Хочется поговорить еще об Ахматовой и о последней нашей встрече.

Как Ваше здоровье?

Привет Люше.

Галя кланяется и тоже благодарит за Ахматову.

Ваш Д.

1 Речь идет о сборнике «Памяти Анны Ахматовой» (Париж: YMCA-Press, 1974), где были напечатаны стихи Анны Ахматовой, запрещенные в те годы в СССР, отрывки из «Записок об Анне Ахматовой» Лидии Чуковской, а также стихи памяти Ахматовой, среди которых «Траурные октавы» Дмитрия Бобышева.

Дорогая Лидия Корнеевна!

Очень огорчило меня Ваше — «не успею». Надо, надо и надо. И верится и хочется, чтобы книга об А. А. была.

Т[олю] жалко. Он начал жить в угоду тщеславию — вот результат. Он всегда окрылялся от успехов, всегда нуждался в подтверждении удачи, всегда находил и создавал себе среду, где его любили и высоко ценили. А там ничего этого нет. Вот, по-моему, главный повод болезни, которая иначе так бы и сидела в нем, как всегда — где-то в генах.

Его — и за него, и за себя — жалко.

Я оклемался быстро. Много работаю. До обеда, когда мои на море, сижу за столом. После обеда — гуляю, купаюсь. Погода небывало хорошая. Пишу о своей школе (с удовольствием, без напряжения) и перевожу по утрам испанские романсеро (с привычной покорностью переводческому труду — как Галя стирает и варит обед).

От мамы получил письмо. Ей, как будто, хорошо в Голицыне. Очень хвалит Марию Сергеевну.

Ваш Д.

Дорогая Лидия Корнеевна!

Последний наш раздраженный разговор породил во мне многие тяжелые сомнения не только по существу спора (спора по существу быть не может, ибо Вы принимаете все без всякого сомнения, ибо Вам достаточно подвига, в котором и есть высший смысл), а именно постановкой вопроса.

Можно ли накладывать табу на проблему столь жгучую, как проповедь А. И.1? Ведь эта проповедь, учитывая его авторитет, одно из важнейших «намерений об исправленьи Империи Российской». Как же избежать разговора об этом «прожекте»? И можно ли жить, не оценивая его, прежде всего с нравственной стороны?