Давид Самойлов - Стихи

А вот что мне обидно, в самом деле, это несколько раз повторенные Галей слова: «Дэзик вас боится». Какой повод я подала Вам, или Гале, или кому бы то ни было — меня бояться? Может быть, бояться за меня — это было бы естественнее? Справедливее?

Ведь это я и Люша живем от повестки до повестки: мол, не выедете до такого-то числа — придем выселять с помощью милиции.

Всех других причин, почему можно было бы бояться за меня, — перечислять не стану. Но повторю, какой повод дала я друзьям бояться меня — не разумею. И страшно и как-то конфузно прожить 79 лет (скоро, т. е. в марте, исполнится) и дожить вот до этого: «Дэзик вас боится».

Пожалуйста, ничего мне на это не отвечайте.

А «Беатриче» — чудо. И как хорошо мне было вдруг, среди бестолкового, бесконечного, больного и тревожного дня (выслушав по телефону очередную распространяемую клевету: «наследники Чуковского цепляются за дачу из корыстных побуждений») — каким благом был для меня этот внезапный поток — не знаю, как определить, чего — этот благодатный ливень! И как же Вы, дорогой Давид Самойлович, можете не ощущать счастья, создав такие стихи? Правда, счастливыми их не назовешь. Они — плод отчаянья. Но это то отчаяние, которое излучает свет.

И еще, знаете, чем они меня поразили. Когда-то, годов 10 назад (лень искать дату) написала я такие строки:

Когда Галя по телефону произнесла это имя — я впервые за много лет вспомнила, что были у меня такие строчки… Разумеется, никакого сходства, кроме совпадения в имени… Спасибо! Все это было неожиданно и удивительно. Будьте здоровы.

Л.Ч.

Дорогая Лидия Корнеевна!

Не успел написать Вам, как получил Ваше письмо. Тут были морозы, сырые дрова, необходимость топить два раза в день четыре печи, а главное — тут же разболелись дети, захворала Галя.

Настроение у меня устойчиво скверное, скорей всего от возраста и быстро ухудшающегося зрения. Даже выход двух книг (таллинская и московская) не больно порадовал. Но у меня вообще свойство относиться к изданию, как к чему-то отчужденному от меня. Стихи кажутся плоскими, и хочется написать другие (оттого, может быть, и пишу). Потом привыкаю к некоторым стихам, к оформлению, которое никогда не вижу раньше выхода книги.

Все же была одна радость, связанная с изданиями: выход книги моих стихов по-литовски. Говорят (и пишут мне), что она удалась. Юра Ефремов перевел мне предисловие поэта Марцелиюса Мартинайтиса. Наверное, это лучшее из написанного и напечатанного обо мне.

Сейчас надо бы работать. Заказано несколько статей. Кроме того, постоянно просят написать воспоминания — о Наровчатове, о Глазкове, об Антокольском, о замечательном Олеге Дале. И все это срочно. А потом валяется в редакциях.

Все же стихи я порой пописываю. Так что складывается книга. Но где ее издать? Два московских издательства предложили мне план следующей пятилетки. Я ответил, что посмертные издания не планирую.

Сейчас стараюсь, чтобы двухтомное избранное вышло не в последнем году этой пятилетки. Иначе придется продать пярнуский дом и переезжать в Москву. А я уже здесь привык. За десять лет сложился способ жизни.

Неожиданно много времени занимает рассылка книг друзьям и знакомым.

Была бы моя воля, послал бы экземпляров 20 тем, чье мнение меня интересует. (С этого обычно начинаю.) А потом вспоминаю, что надо послать тому-то и тому-то, чтобы не обиделись. А они, может, и читать не станут. Так, для почета.

Разболтался я о подробностях жизни. Впрочем, кроме этих подробностей ничего вроде не происходит. Однако происходит же! Видимо, процесс, происходящий ныне, состоит из подробностей и потому малозаметен. А потом вдруг увидится, что подробности нагромоздились в какое-то целое. Может быть, и нелепое. Кто знает!

Что у Вас, Лидия Корнеевна? Как Люша? Как Ваше самочувствие? Как работа? Что у Пантелеевых? Вот кому боюсь писать. А насчет Галиного «он Вас боится», то это просто юмор. Не боюсь я Вас. За Вас боюсь. Огорчить боюсь.

Будьте здоровы, Лидия Корнеевна.

Привет Люше.

Ваш Д. Самойлов

11.02.86

14/II 86

Москва

Дорогой Давид Самойлович.

Только что, вернувшись с дачи, получила Ваше письмо…

Я работаю. Результат: нуль. (Лет этак шесть.) Перечитываю и выкидываю1. Любимую зиму вижу только в окно. (Времени нет выходить. Сижу, сижу, корябую.) Люша выздоровела — ну, относительно, разумеется — но это счастье. Она сломала позвоночник 1 марта 85-го года, т. е. почти год назад. Теперь ходит на службу, водит экскурсии на даче, хозяйничает. В тот день, 1 марта, когда Фина приехала за мною на дачу и зарыдала (впервые с тех пор, как мы знакомы); а я не заплакала (потому что не умею, увы!), с того дня, как я увидела Люшино лицо на подушке, ввалившиеся глаза и от нее услыхала: «Ну вот, мама, я и выбыла» — с тех пор прошел год. Она не выбыла, она — опять она, хотя и подорвана очень сильно… Впрочем, я пишу Вам это зря, п[отому] ч[то] Вы не знаете, что такое Люша.

и это еще не характеристика.

Третьего дня Володя3 провожал меня домой. Увидев крыльцо — обледенелое, — то, на котором упала Люша, он сказал: «Вот где сломалась Ваша жизнь».

Но я живу. Выбора нет. Живу.

За меня бояться не следует. У меня все хорошо. Помните ли Вы 66-й сонет Шекспира? Перевод Маршака и перевод Пастернака? Перечтите. Это Вам поможет, честное слово.

Вашу дивную книгу читаю и перечитываю4. Когда я на даче, то слушаю пластинку Самойлова: голос.

Очень радуюсь, что наконец написано о Вас толково и тонко. Редкость!

Привет Гале.

А.А. говорила: «Главное — не теряйте отчаянья».

Л.Ч.

1 Л.К. работала над книгой «Прочерк» о своем муже М.П. Бронштейне, расстрелянном в феврале 1938 года. Завершить работу она не успела. «Прочерк» опубликован посмертно (Соч.: в 2 т. Т. 2. М.: Арт-Флекс, 2001).

2 Строки Н.А. Некрасова из поэмы «Мороз, Красный нос» (Ч. 1, гл. IV).

3 Володя — поэт Владимир Корнилов.

4 Речь идет, по-видимому, о книге: Давид Самойлов. Голоса за холмами. Седьмая книга стихов. Таллин: Ээсти раамат, 1985. Надпись: «Дорогой Лидии Корнеевне с вечной любовью. Д. Самойлов. 23.12.85. Все остальное понятно. Отзовитесь. Д.».

Дорогая Лидия Корнеевна!

У меня печальное событие: 17 июня умерла мама. 2-го августа ей должен был исполниться 91 год. Смерть ее не была внезапной. Она угасала последние полгода. Хотелось ей ко мне. Она пробыла в Пярну 12 дней. И здесь, на руках у нас, умерла. Здесь же мы ее похоронили на красивом эстонском кладбище под двумя соснами.