Юрий Кузнецов - Стихотворения и поэмы

Призраки с четвёртым измереньем
В мир проникли плотным наважденьем.
Среди них ты ходишь и живешь,
Как в гипнозе, слыша их галдёж.

Лица их — сплошные негативы,
Мины их презрительно-брезгливы,
А в глазах, как мысль, мелькает цель,
Людям неизвестная досель.

Одного, другого ненароком
Тронешь, и тебя ударит током.
Мрак включён. Остерегайся впредь;
Ты задел невидимую сеть.

Тут система, ну а мы стихия,
А за нами матушка-Россия,
А за нами Божия гроза...
Всё-таки гляди во все глаза.

Сидя в лодке, учил он народ,
Но сошло на него искушенье.
И в блистающем зеркале вод
Он увидел своё отраженье.

На него, как на призрак, взирал,
Как на беса, который умело
Все движенья его повторял,
Но другой половиною тела.

Половина, что правой была,
Оказалась у призрака левой.
Половина, что левой была,
Оказалась у призрака правой.

В полный голос зашлась тишина,
И случилось на море трясенье.
— Отойди от меня, Сатана! —
Он сказал на своё отраженье.

В полный голос зашлась тишина,
И разбились зеркальные воды.
Отошёл от него Сатана,
Но шипел, словно пена свободы:

— Сидя в лодке, учил ты любви,
Но народ, как твоё отраженье,
Повторял все движенья твои,
Им давая иное значенье.

Ты не зря на свой призрак похож,
На Антихриста царства земного.
Ты ещё от него отойдёшь
И не скажешь при этом ни слова.

Час настал!.. Перед тем как принять
Все большие и малые муки,
Встретил сын свою светлую мать
И услышал счастливые звуки.

Как свеча, его нежность зажглась,
Но сошло на него искушенье.
В тёмных-тёмных зрачках её глаз
Он увидел своё отраженье.

Обнял мать на последнем пути
И увидел Антихриста снова.
От неё поспешил отойти,
Не сказав ни единого слова.

Тяжко было ему принимать
Все большие и малые муки,
На восход и закат простирать
Навсегда пригвождённые руки.

Говори! Я ни в чём не согласен,
Я чужак в твоей женской судьбе.
Только голос твой чист и прекрасен,
Он мне нравится сам по себе.

Нахваталась ты слов, нахваталась,
Все твои измышления — ложь.
Только в голосе жизнь и осталась,
Вызывая ответную дрожь.

Говори! Я с тобой, словно в чаще,
И твой голос могу осязать:
Шелестящий, звенящий, журчащий...
Но такое нельзя рассказать.

Он звенит, он летит, он играет,
Как малиновка в райском саду.
Даже платье твоё подпевает,
Мелодично шумит на ходу.

Даже волосы! Каждый твой волос
От дыханья звенит моего.
Я хотел бы услышать твой голос
Перед гибелью света сего.

На площадях, на минном русском поле,
В простом платочке, с голосом навзрыд,
На лобном месте, на родной мозоли
Федора-дура встала и стоит.

У бездны, у разбитого корыта,
На перекате, где вода не спит,
На черепках, на полюсах магнита
Федора-дура встала и стоит.

На поплавке, на льдине, на панели,
На кладбище, где сон-трава грустит,
На клавише, на соловьиной трели
Федора-дура встала и стоит.

В пустой воронке вихря, в райской куще,
Среди трёх сосен, где талант зарыт,
На лунных бликах, на воде бегущей
Федора-дура встала и стоит.

На лезвии ножа, на гололеде,
На точке i, откуда чёрт свистит,
На равенстве, на брани, на свободе
Федора-дура встала и стоит.

На граблях, на ковре-пансамолете,
На колокольне, где набат гремит,
На истине, на кочке, на болоте
Федора-дура встала и стоит.

На опечатке, на открытой ране,
На камне веры, где орёл сидит,
На рельсах, на трибуне, на вулкане
Федора-дура встала и стоит.

Меж двух огней Верховного Совета,
На крыше мира, где туман сквозит,
В лучах прожекторов, нигде и где-то
Федора-дура встала и стоит.

Он возвращался с собственных поминок
В туман и снег, без шапки и пальто,
И бормотал: — Повсюду глум и рынок.
Я проиграл со смертью поединок.
Да, я ничто, но русское ничто.

Глухие услыхали человека,
Слепые увидали человека,
Бредущего без шапки и пальто;
Немые закричали: — Эй, калека!
А что такое русское ничто?

— Всё продано, — он бормотал с презреньем, —
Не только моя шапка и пальто.
Я ухожу. С моим исчезновеньем
Мир рухнет в ад и станет привиденьем —
Вот что такое русское ничто.

Глухие человека не слыхали,
Слепые человека не видали,
Немые человека замолчали,
Зато все остальные закричали:
— Так что ж ты медлишь, русское ничто?!

Весна ревнует русскую глубинку.
Люби и помни, родина моя,
Как повязала синюю косынку
И засмеялась девочка твоя.

Всё лето грезит знойная глубинка
Живой водой и мёртвою водой.
И выгорает синяя косынка
На голове у девки молодой.

Туманит осень серую глубинку,
И с головы у женщины седой
Срывает ветер смертную косынку,
Косым углом проносит над водой.

Забило снегом бедную глубинку,
И унесло за тридевять морей
Косым углом летящую косынку —
Седой косяк последних журавлей.

Опять весна — и в русскую глубинку
Весёлый ветер гонит журавлей.
И надевает синюю косынку
Та девочка, которой нет живей.

Жизнь улеглась... Чего мне ждать?
Конца надежде или миру?
В другие руки передать
Пора классическую лиру.

Увы! Куда ни погляжу —
Очарованье и тревога.
Я никого не нахожу;
А кто и есть, то не от Бога.

И все достойны забытья.
Какое призрачное племя!
Им по плечу мешок нытья,
Но не под силу даже время.

Когда уйдёт последний друг
И в сердце перемрут подруги,
Я очерчу незримый круг
И лиру заключу в том круге.

Пусть к ней протянут сотни рук
Иного времени кумиры,
Они не переступят круг
И не дотронутся до лиры.

Пусть минет век, другой пройдёт,
Пусть всё обрыднет в этом мире, —
Круг переступит только тот,
Кому дано играть на лире.

Я буду терпеливо ждать,
Но если не дождусь поэта,
И лира станет умирать, —
Я прикажу ей с того света: