Юрий Кузнецов - Стихотворения и поэмы

— Окружена глухой толпой
Среди загаженного мира,
Играй, играй сама собой,
Рыдай, классическая лира!

Небесной дрожью прежних дней
Она мой прах в земле разбудит,
Я зарыдаю вместе с ней...
Пусть лучше этого не будет!

Мы все бессмертны до поры.
Но вот звонок: пора настала.
И я по голосу сестры
Узнал, что матери не стало.

В безвестье смертного конца
Её планида изломилась.
Ушла кровинушка с лица,
Оно мгновенно изменилось.

Я знал прекрасных матерей,
Но мать моя была прекрасней.
Я знал несчастных матерей,
Но мать моя была несчастней.

Еще в семнадцатом году,
В её младенческие лета,
Ей нагадали на звезду,
Ей предрекли родить поэта.

Ни доли нет, ни смерти нет,
Остался тёмный промежуток.
Горел закат двух тысяч лет
И выжигал её рассудок.

Она жила среди теней
И никого не узнавала.
"Пустите к матушке моей!" -
Так ненароком и сказала.

Бездомный прах сестра везла.
Была дороженька уныла
В тот город, где уже звала
Странноприимная могила.

О, город детства моего!
О, трепет юности печальной!
Прошла, как искра, сквозь него
Слеза любви первоначальной.

Давно мой дух не залетал
Туда, в забытые пенаты...
На курьих ножках гроб стоял
Под зимним небом, возле хаты.

Да слух ловил средь бела дня
Сребристый звон святой церквушки.
Вздыхала дальняя родня,
Крестились старые старушки.

Я подошёл, печаль тая.
Взглянул и вздрогнул, как от грома.
В гробу лежала мать моя,
Лицо мне было незнакомо.

О том не надо вспоминать,
Но что-то в сердце изломилось:
- Не узнаю родную мать.
Её лицо так изменилось!

- И мы её не узнаём, -
Сказали старые старушки:
- И мы, и мы не узнаём,
Её заветные подружки.

Повесив голову на грудь,
Я ощутил свой крест нательный.
Пора держать последний путь
На крест могильный, сопредельный.

На помощь волю я призвал,
Над прахом матери склонился.
- Прости! - и в лоб поцеловал...
И гроб в могилу опустился.

И вопросил я на краю,
В могильный зев бросая шапку:
- Она узнает мать свою?
Она узнает нашу бабку?

Сестра не слышала меня
Сквозь поминальный звон церквушки.
Молчала дальняя родня
И все заветные старушки.

Зияла огненная высь,
Вбирая холод подземельный.
Сошлись и снова разошлись
Могильный крест и крест нательный…

Сестра! Мы стали уставать,
Давно нам снятся сны другие.
И страшно нам не узнавать
Воспоминанья дорогие.

Зачем мы тащимся-бредем
В тысячелетие другое?
Мы там родного не найдем.
Там всё не то, там все чужое...

Я в тумане сижу среди белого дня,
Даже ясные очи заволгли...
Ободрали однажды, как липку, меня
Где-то в Токио или в Гонконге.

Ни червонцев, ни паспорта, в гроб вашу стать!
Хоть рыдай старорусским рыданьем!
Я в полицию. "Будем, - сказали, - искать.
Пропади!" Я пропал с ожиданьем.

Вижу бар а ля рюс. За стеклом мой земляк:
Ванька-встанька, и девки-матрешки.
Сел за столик и сжал свое горе в кулак,
Может, тут повезет понарошке.

Подлетает болванчик, накрашен и сыт,
На руке расписная салфетка.
- А ля рюс? - сепелявит и мимо косит.
- Рус! - бью в грудь кулаком. - Контрразведка!

Он исчез. Выплывает хозяйка на свет,
Как горшочек, и глазыньки узки.
- Здравствуй, русский Иван! Деньги есть или нет?..
Маракует немножко по-русски.

- Как не так, - говорю, - ободрали меня,
Улетел мой воздушный кораблик...
Я пою ей про жизнь среди белого дня,
И она подпевает, как зяблик.

Наливает чуток. Я молчу: не таков!
Кап еще, каждый кап с тормозами.
- Не кичись, - говорю, - иль не видишь краев?
Наливай до краев, как в Рязани.

Налила дополна. Осушил я стакан.
Оживились все зрящие в зале.
Подбегают, гласят: - Рус Иван! Рус Иван! -
И ещё два сполна заказали.

Слух в народе пошел, как Иван водку пьет
И при этом не знает предела.
Оценила хозяйка меня и народ,
И смекнула, что прибыльно дело.

Заявила мне так: - Оставайся, Иван,
Хоть и нет у тебя ни червонца.
Каждый день будет ждать тебя полный стакан
На помин восходящего солнца.

Каждый день выпивал я за красным столом
На помин восходящего солнца.
А раскосая сила валила валом,
А хозяйка считала червонцы.

Очень долго сидел я за красным столом,
И вся Азия в рот мне глядела.
А когда отыскался мой паспорт с гербом,
Понял я, что дошел до предела.

Я в посольство пошел среди белого дня
И ударил в глухие ворота.
- Ой, родные мои! Ой, сажайте меня
На кораблик воздушного флота!

Пусть уносит скорей на сторонку мою,
Где свирепствует морок и голод,
Где я слышал, как ангелы пели в раю,
Когда был я и весел, и молод...

Опустился в родном неизвестном краю
Легче пуха воздушный кораблик.
Я сижу и последние песни пою,
И душа подпевает, как зяблик.

На лицо оседает похмельный туман,
Даже ясные очи заволгли…
Ободрали однажды, как липку меня,
Где-то в Токио или в Гонконге.

Эх, Рассеюшка, ухнем!
Эх, родимая, я сам не свой, я сам не свой...
Ухнем!..

Я иду на ту сторону
Вдоль заветных крестов.
Иногда даже ворону
Я поверить готов.

Даже старому ворону —
Он кричит неспроста:
— Не гляди по ту сторону
Мирового креста.

Ты идёшь через пропасти,
Обезумев почти.
Сохрани тебя Господи,
Боль веков отпусти!..

А на той на сторонушке
Что-то брезжит вдали...
Хоть на каменной горушке,
Крестный путь, не пыли!

Дальней каменной горушке
Снится сон во Христе,
Что с обратной сторонушки
Я распят на кресте.

В обаянии женского имени
Что-то есть от звезды за рекой —
Золотое, красивое, синее,
Что душе навевает покой.

Но упала звезда во полуночи,
И до моря река не дошла.
И забилась душа в переулочек
И дороги к тебе не нашла.

Закатилась звезда в твоём имени,
И река пересохла совсем.
Но в душе золотое и синее
Всё живет неизвестно зачем.

Было всё-таки что-то красивое,
Но прошло и исчезло, как дым,
И его золотое и синее
Никогда не бывало твоим.