Ирина Кнорринг - Окна на север. Вторая книга стихов.

Будет больно. Не страшно, а странно.
Слишком просто и слишком легко.
Вот расплата за годы обмана,
Вот обещанный «вечный покой»!

Ни печали, ни слез, ни тревоги, —
Равнодушье во всем и везде.
Будет трудно подумать о Боге,
И неловко смотреть на людей.

А потом — (но не все ли равно?)
Очень холодно, сыро, темно.

Ты знаешь сам — таков от века
Закон, нам данный навсегда:
От человека к человеку —
Дорога боли и стыда.

За проблеск теплоты минутной —
Цена невидимых утрат.
И непреодолимо трудно
Сказать простое слово: брат.

И если для тебя дороже
Твой невзволнованный покой,
— Не отзывайся на тревожный
И жадный зов души другой.

Очнись от жалости невольной,
Останови последний шаг:
Почти всегда бывает больно,
Когда раскроется душа.

Мои слова о верности и боли,
Мои слова, нежней которых нет, —
Не растеряй в своей слепой неволе
Мои слова, похожие на бред.

От жарких слез опухнувшие веки,
Стихи о том, что невозможно жить…
Я знаю, как жестоко в человеке
Желание — все поскорей забыть.

Припомни все в короткий миг утраты,
Когда в вечерний, в неурочный час
Притихшею больничною палатой
Придешь ко мне. Уже в последний раз.

Над широкой вечерней равниной —
Память незабываемых дней.
Да в улыбке подросшего сына
Слабый отблеск улыбки моей.

Груды старых тетрадок на полке.
Пачки писем (когда? от кого?)
Чьей-то жизни слепые осколки.
А потом — ничего. Ничего…

Много скучных стихов. Да еще —
Крест, обвитый зеленым плющем.

Есть такое слово: «не могу».
Глупое такое слово.
Словно стон, оно слетает с губ
В тишине отчаянья глухого.

«Не могу»… и слезы на глазах,
Жалкие, беспомощные слезы.
И отчаянье, и стыд, и страх.
И кому-то скрытая угроза…

Руки жалобно спадают с плеч
И висят безжизненно, как плети…
— Значит, больше нечего беречь,
Кроме призрачной мечты о смерти…

Но в каком-то дьявольском кругу
Сердце бьется и тоскует снова…
Глупенькое слово: «не могу».
Грустное такое слово.

Лета не было в этом году.
Лето кануло в темном бреду,
В жутком мраке пустых и бессолнечных дней,
Где теперь с каждым днем холодней.

Ты один в ореоле бесснежной зимы,
Где навеки несхожие мы.

Я одна — в темноте, где надежды и ложь.
Ты в мою темноту не сойдешь.

Лета не было в этом году.
А зимой я тебя не найду.

К чему теперь высокомерье,
Мой честный, безупречный путь?
Кого и в чем я разуверю,
Кого сумею обмануть?

И кто найдет меня прекрасной
В недостижимости такой,
С такой непогрешимо-ясной,
И слишком трезвою душой.

И для чего теперь певучий,
Мой правильный чеканный стих,
Когда я знаю, что не лучше
Таких же тысячи других.

Когда я знаю (втайне где-то,
Наедине сама с собой),
Что жизнь моя была согрета
Одной бессмысленной мечтой.

От женских слез — до нежности мужской,
От слов тоски — до исступленной страсти…
Не трудно утешать в беде большой
Словами одиночества и счастья.

Не трудно даже помогать в борьбе
Хорошим, умным, и спокойным словом.
Ты дал мне столько нежности суровой
За все стихи и слезы о тебе.

Но — если грозы напряженной стаей
Давно уж пронеслись над головой?
Но если жизнь, бессмысленно пустая,
Плывет без драм, без бурь, без ничего?

Ты жизнь прошел — (дорога то большая!) —
Все жадно чувствуя, все замечая,
И не увидел сердца моего.

Я — человек второго сорта,
Без «широты» и «глубины».
И для чего, какого чорта,
Такие люди рождены?

Зачем? Чтоб нищенкой унылой
Топтаться на чужом пути?
От колыбели до могилы
Себе приюта не найти?

Всегда никчемной и забитой
Всего бояться и терпеть,
Чтоб у разбитого корыта
Последней дурой умереть.

Чтоб ничего не понимая,
Смотреть в любимые глаза,
За бесконечной чашкой чая
Весь вечер слова не сказав…

Молчать весь вечер, дни за днями,
Молчать всю жизнь, молчать всегда,
Чтоб никудышними стихами
Вились ненужные года.

Так жить, — смешно и неумело,
Не сделав ровно ничего.
Прислушиваться в мире целом
Лишь к биенью сердца своего.

И на кровати, в ночь глухую,
В ночь униженья, ночь без сна,
В давно привычном поцелуе
Испить отчаянья до дна.

Я уж не так молода, чтобы ехать в Россию.
«Новую жизнь» все равно уже мне не начать.
Годы прошли — беспощадно-бесцельно-пустые,
И наложили на все неживую печать.

Жизнь прошаталась в тумане — обманчиво-сером,
Где даже отблеск огня не сверкал вдалеке.
Нет у меня ни отчизны, ни дружбы, ни веры, —
Зыбкое счастье на зыбком и мертвом песке.

А впереди — беспощадная мысль о расплате:
Боль, отреченье, позор примиренья с судьбой.
Белая койка в высокой и душной палате.
Крест деревянный, сколоченный верной рукой.

Мне холодно. Мне хочется согреться
Сесть ближе к печке. Пить горячий чай.
И слушать радио. И сквозь печаль
Следить, как стынет маленькое сердце.

Как стынет это сердце. А в ответ —
Огромный холод в равнодушном мире.
Да музыка, скользящая в эфире
С прекрасных и неведомых планет.

«Прекрасных и неведомых»? — Едва ли.
…Большой концерт в большом парижском зале…
Мне очень холодно. Не превозмочь
Моей, ничем не скрашенной печали.

— И там, на улице, где стынет ночь,
— И там, где музыка, в притихшей ложе, —
Там холодно и одиноко тоже.