Наум Коржавин - На скосе века

Стихи все умерли со мной
Давно… А зал их — ждал.
И я не плыл за их волной —
По памяти читал.

И было мне читать их лень,
И горько душу жгла
Страсть воскресить вчерашний день,
Когда в них жизнь была.

Тогда светились их слова
В подспудной глубине…
Теперь их плоть была мертва.
И смерть жила во мне.

Они всю жизнь меня вели
И в них — вся жизнь была.
И вот живыми не дошли
Сюда… А жизнь — прошла.

Я вернулся… Благодать!
Больше не о чем мечтать.

Сон свершился наяву,
Паровоз летит в Москву.

…Но с тоской в окно гляжу:
В вагонзаке я сижу.

Я в Брайтоне свой кончу век,
Где за окном почти до лета
На тротуарах скользок снег,
А на уборку денег нету.

Верней — расчёта… Трезв расчёт.
Впрямь большинство спасёт сноровка
А шею кто себе свернёт —
Дешевле выплатить страховку.

А мне-то что? Но вот в окно
Гляжу… И злюсь. Брюзжу с чего-то.
Как будто мне не всё равно,
Какие в Брайтоне расчёты.

Что злиться, если жив-здоров?
И твёрдо ведаешь к тому же,
Что здесь ты в лучшем из миров,
А остальные — много хуже.

Всё так, но страх меня гнетёт,
Что и когда беда накатит,
Здесь тот же скажется расчёт
И на спасенье средств не хватит.

Взлёт мысли… Боль тщеты… Попойка…
И стыд… И жизнь плечом к плечу…
— Куда летишь ты, птица-тройка?
— К едрёной матери лечу…

И смех. То ль гордый, то ли горький.
Летит — хоть мы не в ней сейчас…
А над Владимирскою горкой
Закаты те же, что при нас.

И тот же свет. И люди даже,
И тень всё та же — как в лесу.
И чьё-то детство видит так же
Трамвайчик кукольный внизу.

А тройка мчится!.. Скоро ухнет —
То ль в топь, то ль в чьи-то города.
А на московских светлых кухнях
Остры беседы, как всегда.

Взлёт мысли… Гнёт судьбы… Могу ли
Забыть?.. А тройка влезла в грязь.
И гибнут мальчики в Кабуле,
На ней к той цели донесясь.

К той матери… А в спорах — вечность.
А тройка прёт, хоть нет пути,
И лишь дурная бесконечность
Пред ней зияет впереди.

А мы с неё свалились, Вика,
В безвинность, правде вопреки.
…Что ж, мы и впрямь той тройки дикой
Теперь давно не седоки.

И можно жить. И верить стойко,
Что всё! — мы люди стран иных…
Но эти мальчики!.. Но тройка!..
Но боль и стыд… Что мы без них?

Летит — не слышит тройка-птица,
Летит, куда её несёт.
Куда за ней лететь стремится
Весь мир… Но не летит — ползёт.

А мы следим и зависть прячем
К усталым сверстникам своим.
Летят — пускай
       к чертям собачьим.
А мы и к чёрту не летим.

И давней нежностью пылая
К столь долгой юности твоей,
Я одного тебе желаю
В твой заграничный юбилей,

Лишь одного, коль ты позволишь:
Не громкой славы новый круг,
Не денег даже…
        А того лишь,
Чтоб оказалось как-то вдруг,

Что с тройкой всё не так уж скверно,
Что в жизни всё наоборот,
Что я с отчаянья неверно
Отобразил её полёт.

Забыть я это не смогу —
    хоть всё на свете прах.
Был за морями МГУ,
    а Гарвард — в двух шагах.
Была не сессия ВАСХНИЛ —
    церковный строгий зал,
Где перед честными людьми
    Джон Сильвер речь держал.

Был честен зал, добро любил,
    пришёл за правду встать.
Но, словно сессия ВАСХНИЛ,
    хотел одно — топтать.
Шли те же волны по рядам,
    был так же ясен враг.
Ну, в общем, было всё как там…
    А впрочем, нет, не так.
Здесь — честно звали злом добро,
    там — знали, кто дерьмо.
Там был приказ Политбюро,
    а здесь — всё шло само.
Само всё шло. В любви к добру,
    в кипенье юных сил
Был втянут зал в свою игру
    и в ней себя любил,
И, как всегда, сразиться он
    был рад со злом любым.
Но главным злом был Сильвер Джон,
    стоявший перед ним.

Джон худощав был, сухорук,
    натянут, как стрела,
Но воплотил для зала вдруг
    всю власть и силу Зла.
Джон точен был и прав кругом,
    но зал срывался в крик.
Не мог признать, что зло не в том,
    в чём видеть он привык.
И злился в такт его словам,
    задетый глубоко.
Не мог признать, что зло не там,
    где смять его легко.
За слепоту вступался он
    из жажды верить в свет.
Хоть на него был наведён
    незримый залп ракет.
Хоть, как всегда, с подземных баз,
    из глубины морей
Следил за ним недобрый глаз,
    глаз родины моей.
О, этот глаз… Он — боль моя
    и знак глухой беды.
В нём след обманов бытия,
    сиротство доброты.
В нём всё, чем жизнь моя ярка,
    всё, что во мне своё:
Моя любовь, моя тоска
    и знание моё.
Всё испытал я: ложь и сталь,
    узнал их дружбы взлёт…
И знанью равная печаль
    в душе моей живёт.

Но залу был сам чёрт не брат,
    и плыл он по волне,
Как плыли много лет назад
    и мы в своей стране.
И я, доплыв, на зал глядел
    и жизни был не рад.
Казалось: дьявол им вертел —
    мостил дорогу в ад.
И всё сияло — вдоль и вширь
    в том буйстве светлых сил,
И «пидарас», борец за мир,
    плечами поводил.
И рёв стоял. И цвёл Содом.
    И разум шёл на слом.
И это было всё Добром.
    И только Сильвер — Злом.

Но Джон стоял — и ничего.
    А шторм на приступ шёл,
И волны бились об него,
    как о бетонный мол.
Стоял и ту же речь держал.
    И — что трудней всего —
Знать в этом рёве продолжал,
    что знал он до него.
Геройство разным может быть.
    Но есть ли выше взлёт,
Чем — то, что знаешь, не забыть,
    когда весь зал ревёт?
А я сидел, грустил в углу, —
    глядел на тот Содом.
Был за морями МГУ,
    а Гарвард — за окном.
Но тут сплелись в один клубок
    и Запад, и Восток.
Я был от Гарварда далёк
    и от Москвы далёк.

Тогда в Москве сгущался мрак.
    Внушались ложь и страх,
И лязг бульдозерных атак
    ещё стоял в ушах.
И, помня сессию ВАСХНИЛ,
    храня святой накал,
Там кто-то близкий мне любил
    за честность этот зал.
А может, любит и сейчас,
    сияньем наделив.
Так всё запутано у нас,
    так нужен светлый миф.
Знать правду — неприятный труд
    и непочётный труд.
Я надоел и там и тут,
    устал и там и тут.
Везде в чести — чертополох,
    а нарушитель — злак.
И голос мой почти заглох —
    ну сколько можно так?