Наум Коржавин - На скосе века

Да, нашей жизни бред и фон
От века грохот был железный.
Вошли мы на ходу в вагон,
Когда уже он нёсся к бездне.

И жили в нём, терпя беду, —
Всю жизнь… Всё ждали… Ждать устали…
И вот выходим на ходу,
Отпав — забыв, чего мы ждали.

Но будет так же вниз вагон
Нестись, гремя неутомимо,
Всё той же бездною влеком,
Как в дни, когда в него вошли мы.

Когда и лязг, и жар, и дым,
Моторы в перенапряженье, —
Всё нам внушало: вверх летим
Из пут земного притяженья.

Но путь был только под уклон.
И на пороге вечной ночи,
Отпав, мы видим — наш вагон
Не вверх ползёт, а вниз грохочет.

Вразнос, всё дальше, в пропасть, в ад.
Без нас. Но длятся наши муки…
Ведь наши дети в нём сидят,
И жмутся к стёклам наши внуки.

Несли мы лжи и бедствий бремя,
Меняли, тешась, миф на миф.
А самый гордый, «Наше Время»,
Был вечен — временность затмив.

Само величие крушенья
Внушало нам сквозь гнёт стыда,
Что пусть не наше поколенье,
Но Наше Время — навсегда.

А Наше Время, как ни странно,
Как просто время — вдруг прошло.
На неизлеченные раны
Забвенье пластырем легло.

Но доверять забвенью рано,
Хоть Наше Время — век иной.
Все неизлеченные раны
Всё так же грозно копят гной.

Страх временности — вкуса бремя.
И как за временность судить,
Раз ей по силам нынче
           время
Само —
    затмить иль прекратить.

Сменить бы бремя на беспечность —
Вздыхать, порхать, огнём гореть.
И вдруг сквозь это в чём-то вечность
Почти случайно рассмотреть.

Ах, временность!.. Концы… начала… —
Всё здесь. Всё быт одной поры…
…Но в наши дни она пленяла
Соблазнами другой игры.

И властью путать всё, внушая,
Что видим свет за плотной тьмой,
Энтузиазмом окружая
Наш дух, как огненной тюрьмой.

Ах, временность!.. Ах, вера в благо!
Борьбы и веры жаркий вихрь.
А рядом трупы у продмага
И мухи панцирем на них.

Незаметно, но всё ж упрямо
Революции выцветают.
Дали комнату Мандельштаму —
Фальшь, как плесень, дух разъедает…

Ни к чему ордена и шрамы.
Всюду стройки, а тянет в пьянство.
Дали комнату Мандельштаму —
Уступили опять мещанству.

Всё не так, как было когда-то.
Стихли даже все перепалки.
…И сошлись погрустить ребята
У товарища Матэ Залки.

Хоть комбриг он, и пишет книги,
Славный век ими вместе прожит.
И его нашей жизни сдвиги
Так же радуют и тревожат…

Он молчит, ни на что не ропщет.
Но при случае спросит прямо:
«Как так вышло, что вы жилплощадь
Дали этому… Мандельштаму?

Вы, наверно, забыли, где вы!
Что за наглость — давать квартиры
Не поэтам борьбы и гнева,
А жрецам буржуазной лиры.

Как вам хочется бросить кость им,
Приобщиться, пусть ненадолго.
Коммунисты вы? Хватит! Бросьте!
Обыватели вы, и только».

Не ответят… Но их изнанка
Вся всплывёт — когда ночью чистой
Из той комнаты на Лубянку
Мандельштама свезут чекисты…

Наша истина — меч разящий!..
Пусть пощады чужой не просит!..
…А чекисты теперь всё чаще
Так же точно своих увозят.

Муть на сердце, но в мыслях — строго:
Всё издержки, на солнце пятна.
Минут годы. В конце дороги
Что-то станет и им понятно.

Нет, не то, что за гонку в небыль
Так взимается неустойка…
Лишь одно: штурмовали небо —
Взяли лагерную помойку…

Но и это поймут не скоро,
Хоть и боль будет жечь упрямо:
Как же так — сажать без разбору
Коммунистов и Мандельштама?

Тех, кто полон лишь сам собою,
С храбро шедшими в бой за братство…
Святотатство!..
       Но дух наш стоек.
И комбриг снесёт святотатство.

Он не сдастся… Но всё на свете
Вдруг ощерится неприятно.
И в Испанию он уедет —
Снова видеть врага понятным…

И забыть про те казематы,
Где и нынче идут дознанья.
Где, быть может, его ребята
На него дают показанья.

Растворить в пулемётном треске
Подозренья и основанья.
И погибнет он под Уэской,
Страшной правды не сознавая.

Веря в то же: в свои-чужие,
В то же право силы рабочей,
Той, которой поэты в России
Не нужны, а квартиры — очень!

И не будет знать, умирая,
Что и тут зря вставал он грудью:
Что рабочие проиграют,
Но потом будут жить как люди…

Что без власти его оружья
И без веры его могучей
Было б всюду никак не хуже, —
А как правило, всё же лучше.

И что очень давно всё это, —
Как ни крой буржузность лиры, —
Было ясно душе поэта,
Им гонимого из квартиры.

Что игралась другая драма.
И в её исчисленье строгом
Эта комната Мандельштама —
Чья-то луковичка перед Богом.

Нет, не сама стопы направила
Ты в эту тьму — волос не рви.
Была проиграна ты дьяволу
Во имя Света и Любви.

То дальний блеск, то лужи строек лишь…
Да знал ли тот игрок шальной,
С кем и на что играл — и проигрыш
Какой оплачивал ценой.

Не знал… Но верил в даль, в движение.
И в споре с веком и судьбой
Полёт души и напряжение
Всю жизнь поддерживал борьбой.

Теперь глядит глазами шалыми,
Как бьётся, ужаса полна,
В когтях чертей страна усталая,
Проигранная им страна.

И на душе-то — ох не весело.
Но есть надежда — Божий суд.
Где с подписью его все вексели,
Как при мошенстве, — не учтут.

Простите все, кого я не любил.
Я к вам несправедлив, наверно, был.

Мне было мало даже красоты
Без высоты и строгой простоты.

Мой суд был строг… Но даже след сгорел
Высот, с которых я на вас смотрел.

К чему тот суд? Теперь, как вы, и я
Стою в конце земного бытия.

И вижу вас… Как я, кто вас судил, —
В свой страшный век доживших до седин.