Наум Коржавин - На скосе века

Когда устаю, — начинаю жалеть я
О том, что рождён и живу в лихолетье,
Что годы растрачены на постиженье
Того, что должно быть понятно с рожденья.
А если б со мной не случилось такое,
Я смог бы, наверно, постигнуть другое, —
Что более вечно и более ценно,
Что скрыто от глаз, но всегда несомненно.

Ну, если б хоть разумом Бог бы обидел,
Хоть впрямь ничего б я не слышал, не видел,
Тогда б… Что ж, обидно, да спросу-то нету…
Но в том-то и дело, что было не это.
Что разума было не так уж и мало,
Что слуха хватало и зренья хватало,
Но просто не верило слуху, и зренью,
И собственным мыслям моё поколенье.

Не слух и не зрение — с самого детства
Нам вера как знанье досталась в наследство,
Высокая вера в иные начала…
О, как неохотно она умирала!
Мы знали: до нас так мечтали другие.
Но всё нам казалось, что мы — не такие,
Что мы не подвластны ни року, ни быту,
Что тайные карты нам веком открыты.

Когда-нибудь вспомнят без всякой печали
О людях, которые меры не знали.
Как жили они и как их удивляло,
Когда эта мера себя проявляла.
И вы меня нынче поймёте едва ли,
Но я б рассмеялся, когда б мне сказали,
Что нечто помимо есть важное в мире,
Что жизнь — это глубже, страшнее и шире.

Уходит со сцены моё поколенье
С тоскою — расплатой за те озаренья.
Нам многое ясное не было видно,
Но мне почему-то за это не стыдно.
Мы видели мало, но значит немало,
Каким нам туманом глаза застилало,
С чего начиналось, чем бредило детство,
Какие мы сны получили в наследство.

Летели тачанки, и кони храпели,
И гордые песни казнимые пели,
Хоть было обидно стоять, умирая,
У самого входа, в преддверии рая.
Ещё бы немного напора такого —
И снято проклятие с рода людского.
Последняя буря, последняя свалка —
И в ней ни врага и ни друга не жалко.

Да! В этом, пожалуй что, мудрости нету,
Но что же нам делать? Нам верилось в это!
Мы были потом. Но мы к тем приобщались,
Нам нравилось жить, о себе не печалясь.
И так, о себе не печалясь, мы жили.
Нам некогда было — мы к цели спешили.
Построили много и всё претерпели
И всё ж ни на шаг не приблизились к цели.
А нас всё учили. Всё били и били!
А мы всё глупили, хоть умными были.
И всё понимали. И не понимали.
И логику чувства собой подминали…
Мы были разбиты. В Москве и в Мадриде.
Но я благодарен печальной планиде
За то, что мы так, а не иначе жили,
На чём-то сгорели, зачем-то дружили.

На жизнь надвигается юность иная,
Особых надежд ни на что не питая.
Она по наследству не веру, не силу —
Усталое знанье от нас получила.
От наших пиров ей досталось похмелье.
Она не прельстится немыслимой целью,
И ей ничего теперь больше не надо —
Ни нашего рая, ни нашего ада.

Разомкнутый круг замыкается снова
В проклятие древнее рода людского.
А впрочем, негладко, непросто, но вроде
Года в колею понемножечку входят.
И люди трезвеют и всё понимают,
И логика место своё занимает,
Но с юных годов соглашаются дети,
Что Зло и Добро равноправны на свете.
И так повторяют бестрепетно это,
Что кажется, нас на Земле уже нету.

Но мы — существуем! Но мы — существуем!
Подчас подыхаем, подчас торжествуем.
Мы — опыт столетий, их горечь, их гуща,
И нас не растопчешь — мы жизни присущи.

Мы брошены в годы как вечная сила,
Чтоб Злу на планете препятствие было!
Препятствие в том нетерпенье и страсти,
В той тяге к добру, что приводит к несчастью.

Нас всё обмануло: и средства, и цели,
Но правда всё то, что мы сердцем хотели.
Пусть редко на деле оно удаётся,
Но в песнях живёт оно и остаётся.
Да! Зло развернётся… Но, честное слово,
Наткнётся оно на препятствие снова,
Схлестнётся… И наше с тобой нетерпенье
Ещё посетит не одно поколенье.
Вновь будут неверными средства и цели,
Вновь правдой — всё то, что мы сердцем хотели,
Вновь логика чувствами будет подмята,
И горькая будет за это расплата.
И кто-то, измученный с самого детства,
Усталое знанье получит в наследство.
Вновь будут несхожи мечты и свершенья,
Но будет трагедия значить — движенье.
Есть Зло и Добро. И их бой — нескончаем.
Мы место своё на Земле занимаем.

Мы живём на земле —
           нераздельной,
                 усталой,
                     израненной.
Друг от друга страдая,
           нуждаясь хоть в капле тепла.
Я пишу не затем, чтоб свести
               свои счёты с Германией
И найти в ней причину
          всемирного
                вечного зла.

Всепрощение?
       Нет.
        Это слишком ещё не история.
Это свежая рана,
         что в душах поныне жива,
В лагерях ещё целы
          развалины крематориев,
В Бабьем Яре
       густая и жирная
               всходит трава.

Утешайся!
      Не мы это — немцы.
              Минутку внимания!
Это так,
    только тут не отделаться
               прозвищем «фриц»!
Это было с такими, как мы,
              рядом с нами,
                   в Германии,
Здесь,
   на круглой планете,
            где нету природных границ.
Это всё — наша жизнь,
           где корысть
                прикрывают величием.
Где все нации спорят:
          земля не твоя,
                  а моя.
Да опомнитесь, люди!
          Что значат
                все ваши различия
Перед общим различием
             жизни и небытия!

На восставший Париж
          наступают войска из Версаля.
Коммунары дерутся,
          но только их мало в строю…
Вот стихает пальба.
         Баррикады последние пали.
Девятнадцатый век
         погружается в старость свою…
Свирепеют суды.
         Что ж!
            Парламент одобрит расстрелы.
Рукоплещет — республика!
             Всё теперь начистоту.
Девятнадцатый век
         ощущает развитью пределы
И стреляет по тем,
          кто посмел перейти за черту…
Но прийти в равновесие
           вскорости всё обещает.
Равновесие это
       он больше не даст разболтать.
Девятнадцатый век
         с голубыми мечтами кончает…
Он достиг своего.
         Он о большем не хочет мечтать.
Да, парламент и хартии —
            к этому люди привыкли.
И границы сословий —
           от них уже нет ничего…
Век достиг своего.
          Почему ж своего не достигли
Те, кто двигал его,
         защищал баррикады его?
Все названия лгут.
         И мечты не найдут примененья.
Почему ж это так?
         Где ж тернистый закончится
                      путь?
Или вправду история
          сводится вся
                к уравненью,
Где меняется вид,
         но вовек не меняется суть?
Век мечтал об одном.
          Получилось, как видно, другое.
Но, не глядя на то,
          утопая в уютном житье,
Девятнадцатый век
         одного только хочет —
                     покоя,
И глядит сквозь очки,
          сидя в кресле,
                  как добрый рантье…
Любит он справедливость.
            Но только не в натиске бурном.
И сочувствует бедным.
            Но всё-таки счастлив вполне…
И ему представляется мир
             аккуратным,
                   культурным,
А природа прирученной —
            в людях самих и вовне…
Словно это не в жизни,
           а так,
              в идиллической пьесе:
Все дороги — аллеи,
          иных не бывает путей…
И рождается сказка
         о добром
              приличном Прогрессе —
О присяжном слуге
         и заботливом друге людей.
Всюду правит Прогресс.
           Все живут и разумно, и чисто.
Как наука велит,
         удобрения вносятся в грунт…
Только бомбы зачем-то
           швыряют в царей нигилисты.
Ну да это в России.
          Там вечно холера иль бунт.
Там парламента нет.
          И пока что вводить его рано.
Азиатский народ…
          Но настанут когда-нибудь дни —
И прогресс просвещенья
            захватит и дикие страны,
И приятною жизнью
         тогда заживут и они…
Так освоенный мир
         улыбается нежно и мило.
Только время идёт.
         И в какие очки ни смотри,
Девятнадцатый век
         оттесняют свирепые силы
И, ещё не раскрытые,
          точат его изнутри…
Ещё сладкий дурман
          обвевает мозги человека
Только страсти —
        живут.
           В них судьба.
                 И её не унять.
И жестокие правды
         другого —
              двадцатого века
Проступают уже —
         хоть никто их не может понять…
Ну не так чтоб никто —
            разговоры про крах неминучий
Входят в быт всё упорней,
            но как ни ораторствуй тут,
Всё же трудно представить,
               какие
                сбираются
                    тучи
Над цветущей Европой,
            где творчество,
                   право
                    и труд.
Как ещё уважается мысль,
            воплощённая в слове…
Что бы ни было в ней,
          это «чистая область ума».
Словно наше мышленье
           не связано
                с голосом крови,
Словно в нём притаиться не может
                звериность и тьма…
Век свободы настал.
          Будь свободным
                 и в области быта.
Будь свободен во всём!..
             (Дым!
               А вдруг от него
                      угоришь?..)
Доктор Фауст с любовницей
             ездит на воды открыто,
Маргариту любовник
          на месяц увозит в Париж.
Но от этих измен
         вдруг не вспыхнут кровавые войны,
Честь ничья не задета…
           (при чём тут и что это — честь?).
Это очень полезно,
          разумно
             и благопристойно.
В этом есть просвещённость
             и вместе естественность есть.
Это — значит свобода.
          (А может, тоска без исхода?)
Это точные знанья.
          (Гормоны бунтуют в крови.)
Это дух исчезает
        и рушатся связи —
                  свобода!
А искусство уходит
         от смысла,
              от форм,
                  от любви…
Только правда мгновенья.
            Всё стало доступно и просто…
Лишь дежурной улыбкой
            глазам отвечают глаза.
Только женщину вскрыли
            жрецы полового вопроса.
Только женственность сводят,
              как сводят в Карпатах леса.
Чтоб когда эта призрачность
             всё же откроется чувству,
А устроенность жизни
          исчезнет в короткой борьбе,
Чтоб нигде и ни в чём:
            ни в семье,
                 ни в любви,
                       ни в искусстве —
Человек не нашёл ни себя,
             ни покоя себе.
А пока что Прогресс.
          Всё, что с ним, —
                   человечно и свято.
Все идеи — в почёте…
           И — тоже идеям
                   верны,
Напрягая умы,
       колесят по земле дипломаты…
Самым чутким ушам
          уже слышится смех сатаны.
Он смеётся не зря.
          Мы теперь это знаем, к несчастью.
Дурь настолько окрепнет,
             что разум предаст человек,
Выражаться научно
         научатся тёмные страсти…
Но об этом не знает ещё
            девятнадцатый век.
Он уверен в себе.
        Добродушно встречает он годы,
Всем желая успеха
         и в трубы Прогресса трубя…
Добрый толстый рантье,
           приручивший стихии природы!
Что ты знаешь о них?
          Ещё меньше ты знаешь —
                     себя.