Наум Коржавин - На скосе века

Всё о мёртвой воде.
          А нельзя ли
                про воду живую?
Не у всех ведь душа
          умиленья и страха
                  полна.
Социал-демократия
         в ритме другом
                 существует,
Ибо поступь истории
           чувствует только она.
Есть научное зренье.
           Его ей ничто не затмило.
Будет братство рабочих,
            придёт,
                нищету истребя…
А терзания духа —
         агония старого мира.
Пессимизм — это он.
           Это он,
             как он видит себя.
Он уверен, что близится хаос…
                Но ей-то понятно,
Что не хаоса —
       творческой бури
               слышны голоса.
Да! Ему это страшно.
          Но ей это
               только приятно —
Это ветер истории
          дует в её паруса.
Но довольство вползает
           в квартиры рабочих,
                     как мебель.
И во многих квартирах
           в почётном углу на стене
Два портрета висят.
          Оба «унзере» [11].
                  Кайзер унд Бебель.
Друг на друга глядят
           и скучают вдвоём в тишине.
Что ж!
   Забавная глупость.
             К ним буря ещё подберётся.
Но терпенье!
      К нему
         непрерывно взывают вожди.
Чем не райская жизнь?
           Верить в цель…
                   рваться к цели…
                          бороться…
А последний рывок
         ощущать далеко впереди.
Мирно движется век.
           Происходят в рейхстаге дебаты,
Уясняются истины,
        жить без которых нельзя.
И на месте законном
           шумят
             социал-демократы,
Возраженья внося
         и гармонию тоже внося…
…Это — времени дух.
          Всё культурно.
                 Пока —
                     нетревожно…
Где им взяться,
       тревогам?
             Устойчиво чист небосвод…
Младший Либкнехт пугает войной.
                Но война —
                     невозможна.
Как теперь воевать,
          если есть на земле пулемёт?!
Дипломаты скандалят.
           Но вряд ли им хочется драться.
Это бред.
     А найдутся безумцы —
                и то не беда.
Социал-демократия —
          воля рабочего братства —
По природе своей
         не допустит войны
                   никогда.
Это вера и смысл.
         И по-прежнему лозунги
                    броски.
Но взрослеют вожди,
          и глаза им не застит туман.
Понимает всё явственней
            нужды империи Носке.
Государственный такт
          проявляет Филипп Шейдеман.
Это страсти кипят.
         Незаметней они,
                  и исконней,
И хитрей, чем идеи…
           Да, братство!
                 Конечно!
                     Но всё ж —
Надо честно сказать —
           у Германии мало колоний.
По своей доброте
         опоздала она на делёж.
Доброта — это слабость немецкая.
                Сколько — о Боже, —
Неудач,
    поражений,
          стыда
            натерпелись мы с ней…
Между прочим,
       рабочим
           колонии выгодны тоже:
Чем беднее страна,
         тем живут они тоже бедней.
Это стыдные мысли:
          всемирно рабочее дело.
Но такой нынче воздух —
             попробуй прожить не дыша…
Нет! Идеи всё те же.
           Лишь помнить о них надоело,
Словно жаждет разминки
            забредшая в дебри душа.
Словно хочется мыслить, как люди,
                  уйти из-под власти
Схем всеобщего счастья.
             Упиться полётом минут.
Нет! Идеи на месте…
          Но ими не заняты страсти —
Страсти жаждут свободы,
            и жвачку они не жуют.
Страсти жаждут свободы
            и мысль побеждают упрямо.
Пусть устои трещат,
         но страшнее
               банальность судьбы.
Бога нет —
     и пускай.
         Раздеваются весело дамы.
Футуристы вопят,
        и кубисты рисуют кубы.
Это «Я» проявляется.
           «Я» без границы и цели.
«Я» без формы и смысла.
            Какое и в чём —
                     всё равно.
Нету взлёта — в паденье.
            Любовь не даётся —
                      в борделе.
В воровстве и в художестве
             выхода ищет оно.
Жажда творчества…
           Творчество…
                  Творчества! —
                       всем его мало.
Будет битва за творчество —
              так этой жаждой полны…
Всюду творческий дух…
            Чутко дремлют в штабах генералы
И, скучая без творчества,
            ждут объявленья войны…
Только ждать им недолго…
             Обиды всё гуще теснятся…
Есть ещё осторожность,
           но страсти плотину прорвут…
И тогда отдадут
        все орудья
             обиженных наций —
Человеческой глупости
           четырёхлетний салют.
И тогда заорут.
       И возникнут орущие братства:
На Берлин!
     На Париж!
          В освежающий гром канонад…
Кто оратор — спроси.
          Всё смешалось.
                  Нельзя разобраться.
Декадент?
     Монархист?
          Либерал?
              Социал-демократ?
Все уставшие «Я» успокоились.
               Все — патриоты.
Сметены тупики.
        Жизнь ясна,
              и природа ясна.
Необъятные личности
          жаждут построиться в роты…
Кто оратор? — спроси.
          Всё равно.
               Ни к чему имена.
Он из братства орущих,
           готовых под пули по знаку,
Он в толпе растворён.
          Но на время.
                В назначенный срок
Пред таким же, как он,
            человеком,
                 идущим в атаку,
Перед смертью своей
          он окажется вновь
                    одинок.
Будет воздух синей, чем всегда,
               будет небо бездонней,
И, покуда совсем для него
             этот свет не погас,
Будет глупо звучать:
          «У Германии мало колоний».
И нелепо звучать —
         «Незажившая рана — Эльзас».