Наум Коржавин - На скосе века

……………………………………………………..………………………

Век культуры идёт.
         Век свободы и доброго света.
Власть гуманных идей,
           о которой мечтали давно.
И рантье надевает очки.
           Он читает газету.
«Фигаро» или «Форвертс» читает.
                 Не всё ли равно?

Наивность!
     Хватит умиленья!
Она совсем не благодать.
Наивность может быть от лени,
От нежеланья понимать.

От равнодушия к потерям.
К любви… А это тоже лень.
Куда спокойней раз поверить,
Чем жить и мыслить каждый день.

Так бойтесь тех, в ком дух железный,
Кто преградил сомненьям путь.
В чьём сердце страх увидеть бездну
Сильней, чем страх в неё шагнуть.
Таким ничто печальный опыт.
Их лозунг: «Вера как гранит!».
Такой весь мир в крови утопит,
Но только цельность сохранит.
Он духом нищ, но в нём — идея,
Высокий долг вести вперёд.
Ведёт!
   Не может… Не умеет…
Куда — не знает…
         Но ведёт.
Он даже сам не различает,
Где в нём корысть, а где — любовь.
Пусть так.
     Но это не смягчает
Вины за пролитую кровь.

Наивность взрослых — власть стихии.
Со здравым смыслом нервный бой.
Прости меня. Прости, Россия,
За всё, что сделали с тобой.

За вдохновенные насилья,
За хитромудрых дураков.
За тех юнцов, что жить учили
Разумных, взрослых мужиков.

Учили зло, боясь провала.
При всех учили — днём с огнём.
По-агитаторски — словами.
И по-отечески — ремнём.

Во имя блага и свершенья
Надежд несбыточных Земли.
Во имя веры в положенья
Трёх скучных книжек, что прочли.

Наивность? Может быть.
            А впрочем,
При чём тут качество ума?
Они наивны были очень, —
Врываясь с грохотом в дома.

Когда неслись, как злые ливни,
Врагам возможным смертью мстя,
Вполне наивны.
       Так наивны,
Как немцы — десять лет спустя.

Да, там, на снежном новоселье,
Где в степь состав сгружал конвой.
Где с редким мужеством
             терпели
И детский плач, и женский вой.

Всё для тебя. Гордись, Отчизна.
Пойми, прости им эту прыть:
Идиотизм крестьянской жизни
Хотелось им искоренить.

Покончить силой с древней властью
Вещей, — чтоб выделить свою.
И с ней вести дорогой к счастью
Колонны в сомкнутом строю.

Им всё мешало: зной и ветер,
Законы, разум, снег, весна,
Своя же совесть… Всё на свете.
Со всем на свете шла война.
Им ведом был — одним в России —
Счастливых дней чертёж простой.
Всей жизни план…
          Но жизнь — стихия:
Срывала план. Ломала строй.
Рвалась из рук. Шла вкривь. Болела.
Но лозунг тот же был: «Даёшь!»…
Ножами по живому телу
Они чертили свой чертёж.
Хоть на песке — а строя зданье.
Кто смел — тот прав.
           Им неспроста
Казалось мелким состраданье.
Изменой долгу — доброта.

Не зря привыкли — в ожиданье
Своей несбывшейся судьбы
Считать
     на верность испытаньем
Жестокость классовой борьбы.
Борьба!
    Они обожествляли
Её с утра и дотемна
И друг на друга натравляли
Людей — чтоб только шла она.
И жизнь губили, разрушая
Словами — связи естества.
Их обступала мгла пустая…
Тем твёрже верили в слова.
Пока ценой больших усилий,
Устав от крови и забот,
Пришли к победе…
         Победили. —
Самих себя и весь народ.

Не мстить зову — довольно мстили.
Уймись, страна! Устройся, быт!
Мы все друг другу заплатили
За всё давно, —
        и счёт закрыт.
Ну что с них взять —
          с больных и старых.
Уж было всё на их веку.
Я с ними сам на тесных нарах
Делил баланду и тоску.
Они считают, что безвинны,
Что их судьба — как с неба гром.
Но нет! Тому была причина.
Звалась: великий перелом.

Предмет их гордости… Едва ли
Поймут когда-нибудь они,
Что всей стране хребет сломали
И душу смяли ей — в те дни.
Когда из верности науке,
Всем судьбам стоя поперёк,
Отдали сами — властно — в руки
Тем, кто не может,
         тех, кто мог,
Чтоб завязалась счастья завязь,
Они — в сознанье вещих прав, —
Себе внушили веру в Зависть,
Ей смело руки развязав.
В деревне только лишь…
   Конечно!
Что ж в город хлынула волна?
Потоп!
   Ах, где им знать, сердечным,
Что всё вокруг — одна страна.
Что в ней — не в тюрьмах,
            в славе, в силе,
Они — войдя в азарт борьбы,
Спокойно сами предрешили
Извивы собственной судьбы.
Кто б встал за них — от них же зная,
Что совесть гибкой быть должна.
Живой страны душа живая
Молчала в обмороке сна.
Не от побед бывают беды,
От поражений… Связь проста.
Но их бедой была победа.
За ней открылась — пустота.

Они — в истоке всех несчастий
Своих и наших… Грех не мал.
Но — не сужу…
       Я сам причастен.
Я это тоже одобрял.
Всё одобрял: крутые меры,
Любовь к борьбе и строгий дух. —
За дружбы свет,
        за пламя Веры,
Которой не было вокруг.
Прости меня, прости, Отчизна,
Что я не там тебя искал.
Когда их выперло из жизни,
Я только думать привыкал.
Немного было мне известно,
Но всё ж казалось — я постиг.
Их выпирали так нечестно,
Что было ясно — честность в них.
За ними виделись мне грозы,
Любовь… И где тут видеть мне
За их бедой — другие слёзы,
Те, что отлились всей стране.
Пред их судьбой я невиновен.
Я ею жил, о ней кричал.
А вот об этой — главной — крови
Всегда молчал. Её — прощал.
За тех юнцов я всей душою
Болел… В их шкуру телом влез.
А эта кровь была чужою,
И мне дороже был прогресс.
Гнев на себя — он не напрасен.
Я шёл на ложные огни.
А впрочем, что ж тут? Выбор ясен.
Хотя б взглянуть на наши дни:
У тех трагедии, удары,
Судьба… Мужик не так богат:
Причин — не ищет. Мемуаров —
Не пишет… Выжил — ну и рад.
Грех — кровь пролить из веры в чудо.
А кровь чужую — грех вдвойне.
А я молчал…
      Но впредь — не буду:
Пока молчу — та кровь на мне.

Бабий Яр.
     Это было…
           Я помню…
                Сентябрь…
                     Сорок первый.
Я там был и остался.
          Я только забыл про это.
То есть что-то мне помнилось,
               но я думал: подводят нервы.
А теперь оказалось: всё правда.
                Я сжит со света.
Вдруг я стал задыхаться
           и вспомнил внезапно с дрожью:
Тяжесть тел…
        Я в крови…
            Я лежу…
                 И мне встать едва ли…
Это частная тема.
        Но общего много в ней тоже, —
Что касается всех,
         хоть не всех в этот день убивали.
Всё касается всех!
          Ведь душа не живёт раздельно
С этим вздыбленным миром,
             где люди — в раздоре с Богом.
Да, я жил среди вас.
           Вам об этом забыть — смертельно.
Как и я не имею права
           забыть о многом.
Да, о многом, что было и жгло:
                 о слепящей цели,
О забвении горя людского,
              причин и следствий…
Только что с меня взять? —
              мне пятнадцать,
                    и я расстрелян.
Здесь —
     ещё и не зная
          названия этого места.
Пусть тут город, где жил я,
              где верил, как в Бога, в разум,
Знать хотел всё, что было,
             угадывал всё, что будет, —
Я на этой окраине не был.
            Совсем.
                 Ни разу.
И не ведал о том,
        как тут в домиках жили люди.
Я сегодня узнал это,
          я их в толпе увидел,
В их глазах безучастье молчало,
               как смерть, пугая…
Где мне знать, что когда-то
               здесь кто-то их так же обидел —
Примирил их с неправдой
            и с мыслью, что жизнь — такая,
Я шепчу: «Обыватели!» —
            с ненавистью
                  и с болью.
Все мы часто так делаем,
              гордо и беззаботно.
Ах, я умер намного раньше,
               чем стал собою,
Чем я что-то увидел,
           чем понял я в жизни что-то.
Мне пятнадцать всего,
           у меня ещё мысли чужие.
Всё, чем стану богат, ещё скрыто,
                а я — у края.
Светом жизни моей,
          смыслом жизни ты стала,
                     Россия.
Но пока я и слово «Россия»
              нетвёрдо знаю.
Я таким и погибну.
          Намного беднее и меньше,
Чем я стану потом…
          Стыдно помнятся мысли эти…
Здесь впервые я видел
            беспомощность взрослых женщин,
Понял, как беззащитны на свете
                 они и дети.
…До сих пор лишь дорогой я жил, —
                   верил только в сроки.
Что обычные чувства? —
            Дорога — моя стихия.
А теперь я прошёл до конца
             по другой дороге.
По недальней другой —
           той, что выбрали мне другие.
Я в газетах читал о них раньше,
                как все читали.
Верил:
   в рабстве живут они.
              Мучась, не видя света.
Я мечтал им помочь,
           и они обо мне мечтали, —
Что когда-нибудь так я пройду
              по дороге этой.
Я сегодня их видел.
         Смотрели светло и честно.
Видно, верой была им
           мечта, что я скоро сгину.
И я шёл через город,
          где только что кончилось детство,
Он глаза отводил.
        Притворялся, что он — чужбина.
Шёл я в сборной толпе.
           В ней различные люди были.
Я не всех тут любил,
           хоть одно составлял со всеми.
Я не мог бы так жить.
           И я рад, что меня убили.
Что ушёл я в себя:
          непосильно мне это бремя.
Нет, не гибель страшна!
            Все мы знали, что можем погибнуть, —
В наступающих битвах,
            которых предвиделось много.
Но не так,
     а со смыслом,
             с друзьями и даже с гимном!..
Нет, не гибель страшна,
           а такая страшна дорога.
Нет, не гибель страшна,
           а дорога сквозь эти взгляды,
Сквозь припрятанный страх, любопытство
                    или злорадство.
— Так и надо вам, сволочи!
              Так вам, собаки, и надо!.. —
Злобно баба кричала в толпе,
               не могла накричаться.
Изнывала она от тоски,
            заходясь гнусаво.
Словно тысячу лет
          эта боль разрывала душу,
Всё таилась в душе…
          А теперь получила право
На своё торжество,
         на свободу, — рвалась наружу.
Торопилась излиться.
          На всех.
               На меня хотя бы.
Чтоб воспрянуть,
         взлететь,
            чтоб за всё получить с кого-то…
И она ликовала,
        она наслаждалась, баба, —
И несчастной была,
         и противной была —
                   до рвоты.
Сто веков темноты,
           ощетинясь, за ней стояли.
И к тому же — обман и безжалостность
                   этого века —
Что мне крылья давал,
           что давал мне провидеть дали,
Что давал мне возможность
             считать себя человеком.
Может, это за счёт её счастья?
               Что ж, я в ответе.
Впрочем, так я не думаю,
             мал ещё думать это.
Да и здесь неуместно…
           Ну я,
              а при чём тут — эти?
Да и что я про бабу?
          В ней правды сермяжной нету.
Ведь не все, кто страдал,
             так тут жаждут сегодня крови.
И не все, кто страдал,
          потеряли лицо и меру.
И с кого получать?
          Здесь, в толпе,
                 только я виновен.
Я один.
   Я парил над страданьем
              на крыльях веры.
И был счастлив один.
          Остальные ж — причастны мало.
Просто жили и жили,
           как все, —
                средь нужды и бедствий.
Только баба не счёты сводила,
               а так орала.
Не от правды — от зла,
           оттого что пропало сердце.
Было мало его —
        вот и город с ним сладил скоро.
Ничего не оставил.
         Лишь зависть,
                лишь взор нечистый.
Да. Но кто её вытащил
            голодом
               в этот город,
Оторвал от земли,
         от себя,
              от понятных истин?
Чужд мне этот вопрос…
            Я его лишь предчувствую слабо.
Отходя, вижу бабу опять
            сквозь туман событий.
И вдруг сызнова это —
           стоит и глядит на бабу
Тонколицый эсэсовец —
            «воин-освободитель».
Он теперь победитель.
           Вся жизнь за его плечами.
В страшной вере его
           меч судьбы для толпы обречённой.
Он тут всё подготовил,
            а нынче страну изучает
С высоты своей расы…
           В нём жив интерес учёный.
Я уж видел таких —
         вдохновеньем глаза блистали.
Претенденты не только на власть —
                  на величье духа,
«Господами вселенной вы были,
               а вшами стали», —
Мне такой вот сказал,
          когда дворник избил старуху.
О каком он господстве?
            Неважно.
                 Всё тонет в гуде.
А эсэсовец смотрит в пенсне
              на толпу,
                  на хаос.
Вдруг столкнулся глазами со мной,
                только скрипнул:
                        «Jude!»
…Я теряюсь, когда ненавидят меня,
                  теряюсь.
Я тогда и взаправду
         внезапно вину ощущаю,
Словно знал, да скрывал от себя
               в гуще дел и быта,
Что гармонии мира
         всей сутью один мешаю,
Сам не ведая как:
        а теперь это всё — открыто.
Впрочем, все мы мешаем.
            Естественней так, признаться,
Виноватить сначала себя,
             хоть и мало толку.
Просто я не испорчен пока —
               мне ж всего пятнадцать!
Может, впрямь я господствовал,
               да не заметил только.
Может, вправду всё правильно?
                Может, мы впрямь —
                          все иные?
Все, кто в этой толпе,
          всей толпой:
                слесаря,
                    студенты…
Счетоводы…
      завмаги…
            раввины…
                врачи…
                   портные…
Талмудисты…
       партийцы…
             российские интеллигенты…
Может, вправду?
         Неправда!
             Мы розны — мечтами и болью.
Впрочем, что возражать?
             Люди в каждой толпе — похожи.
Здесь не видно меня —
           я еврейской накрыт судьбою.
…Хоть об этой судьбе стал я думать
                 намного позже.