Тед Хьюз - Новые стихи [Иностранная литература]

Шесть лет воскресает утрами мама
В дядюшкином лице, когда он говорит,
Что да, мол, он выпил бы чашечку чая.

Я вижу перед собою матушкино лицо
Под дядиной плешью. Ее пухлые руки,
Дрожащие чуть заметней, чем шесть лет назад,
Негромко постукивают его чашкой по блюдцу.

Восьмидесятилетние, живые и любящие —
Все те же: непостижимые, живые и любящие.

Дядюшка, возрождающий то, что ушло,
Пока его клетки пытаются возродиться,

И воздух, снабжающий легкие кислородом,
Вынужденный к тому же еще и звучать,

Исподволь пробуждают уснувший ландшафт:
Ясное небо и дымные трубы,
Бессмертие смертных, радостный ад
И светлые гимны над чернью пашен, —

Наследие памяти,
сокровище языка,
Бесследно меркнущее при свете дня:

Баснословная рыба — раз в жизни поймаешь,
У поверхности, выдохлась, глаз как стекло,
Но леска тонюсенька и почти перетерлась…

В любое мгновение — резкий рывок —
И все утонет в темном потоке…

на третий день
Обретает погоду себе под стать.
Давление подымается. Льдистое небо
Выметено буранами. Тонкие ветки —
Те, что не крепко прильнули к стволам, —
Взвихриваются в небо. Опавшие листья
Мчатся по снегу, как отважные мыши.
Скрипят суставами на ветру дома,
Тая и серебрясь. Багровеют поля.
Все взбудоражено. Блещут окна.
Грузно ворочаясь под прессом воздуха,
Тщатся приникнуть к луне моря.
В искристой круговерти тонет земля.
Каждый обломанный бурями сук
Чертит свой собственный круг. Холмы
Нежатся в солнечной свежести ветра.
Слитно гудит плотинами речка,
Словно старинная фабрика. Люди
Так осторожно шагают по снегу,
Будто под настом — гулкая бездна,
В которой ярится свирепый ветер.
— Ну и ветрище! Ведь он, проклятый,
Чуть не втянул меня ночью в трубу! —
И звонкое эхо веселого смеха
Катится по хрусткому насту,
Как шляпа.

Твоя твердокаменная, в ветхой майке спина —
Мускулистая и мосластая, как у старого жеребца, —
Низко склоненная над тюком овцы
Во время стрижки,
То потела, то подсыхала,
Когда ее обдували промозглые сквозняки
В темной пещере овечьего хлева,
А ты, с раскаленно-багровым лицом,
С барабанно-гортанным фейерверком проклятий,

С тлеющей сигаретой, прилипшей к губе,
Так что на ней сохранялся пепел,
Уверенно управлялся с живым тюком —
То нежно и бережно, то яростно или резко.

Ты работал споро — как матерый шахтер,
Который,
Не думая о своих ладонях,
Рушит переднюю стенку забоя, —
Лысый склонившийся над шерстистой овцой
И уютной искоркой тлеющей сигареты.

А потом, распрямившись с усталым «ох!»
И отпустивши овцу на покой,
Ты отрывал от губы бычок
Лопатообразной, засалившейся рукой
И прикуривал от него свою новую сигарету.

Пчелы в безмолвной голубеющей мгле.
Пчелы на солнечном языке летка.
Блёстки подснежников. Коршуны в вышине,
Словно бы намертво скрепленные магнетизмом,
Сонно замерли с распростертыми крыльями
На необозримой парной орбите.
Светлая тишина. Пригревшийся скот.
У подножия пологого холма, на дубу,
Изредка и негромко каркает ворон.
Бережно вспарывает синеву самолет.
У овечьих кормушек подсохла грязь.
И отпущены дуреть на волю ягнята.

Вспухшая, больная водянкой земля
Медленно выкатывается к целебному солнцу
После опасной и мучительной операции, —
Голая, с обнаженными ранами,
Заслоненная от холодного ветра
Солнечным светом, она
Дремлет, обессиленно улыбаясь.

Пока мы живем, и смеемся, и ждем,
И знаем —
Она не умрет.

Он стоял всю войну в сарае —
Ржавый, под бельевой веревкой,
В грохоте бомбежек, пришибленный
Превосходством военных машин.

А потом бои завершились,
И солдаты, сдавши оружие,
Разбрелись по родным городишкам,
Чтобы каторжно налаживать жизнь
В камерах своих мирных комнат
И карцерах служебных контор,
В летнем содоме курортов
И субботнем бедламе танцзалов.

Автобус казался им тряским грузовиком,
А начальник конторы — эсэсовским палачом;
Пыль дорог и дым городов,
Безвкусное пиво и безвкусица магазинов
Осточертели им хуже боев:
Войной они были сыты по горло,
А мизерной мирной жизнью — до подбородка.

И вот к нам пришел молодой человек.
Он купил мотоцикл за двенадцать фунтов,
Тут же завел его, покопавшись в моторе, —
Пробудил от бессмысленной шестилетней спячки,
Послушал, как он работает, и остался доволен.

А ровно через неделю,
Туманным утром,
Он спасся:

Вмазался в телеграфный столб
На прямом участке шоссе у Свинтона.

Пастырь из чужедальних земель
С грозным неистовством проклинал
Реки, равнины и вереск.

Предрекал бездонную тьму
Омутам торфяных болот.
Обличал облака и ветер.
Яростно громил небосвод
Ослиной челюстью пустоты.

А когда он переводил дух —

Когда лишь прозрачные капли
Защищали его, —
В этот миг
Он, замолчав, ощутил,
Что земля и небеса содрогнулись.

Молниеносно преображенный
На мгновение
новый пророк
Громоподобно вскрикнул.

Старые лица, древние корни.
Местная память.
Плоские кепки, темные трости,
Блестящие кругляши набалдашников.

А над ними жаворонок в бескрайней голубизне.

Карта их жизни, как равнинный пейзаж,
Уходит в седую даль.
Их беседа струится словно река,
Медленно текущая вспять.
Церкви и фабрики на ее берегах
Одна за другой исчезают.
И только их родовая память
Неподвластна всесильному разрушителю.

Арфисты умолкшего царства —
Мощи их ссохшихся ликов,
Созвучные друг другу, как струны,
Завораживают, словно древняя музыка.

Дикарские, прихотливые вариации,
Отзвуки позабытых мелодий,

Доставшихся им по наследству, —
Песнопения здешних земель,
Озвученных их праотцами.

Трудно струится ручей.

Дремотно ткет паутинку
Летящий в Америку самолет.

Беседу лелеет ветер.

Святая святых — вершинный храм:
Корона из скал — глубинный костяк —
Обнаженный хребет земли.