Алексей Притуляк - Лирика

ты скрипт

отключивший мой файервол,

ты сносишь дрова,

форматишь винты,

ты внедряешься в BIOS...

и, падая в BSOD,

я сдаюсь -

нажимаю

RESET.

Погас огонь свечи, неведомо кому

Зажженный на полу в пустынно-гулком храме,

Где ангелы глядят незрячими глазами,

Молитвы вознося безумству моему.

Разбив оковы дня, я падаю во тьму

Под бой колоколов над вставшими часами.

Исусовых перстов дрожащими губами

Коснусь ли, хоть на миг не изменив Ему?

От боли застонав, паду на пепелище,

Сожгу углями грудь я, венценосный нищий,

Я, судьбы трех миров бросающий во прах.

Иль это только сон, неузнанный в тумане,

А я - всего лишь шут в дешевом балагане,

В улыбке бледных губ скрывающий свой страх?..

Небу невдомек,

что уже полмесяца как пришла весна.

Простуженно кашляя,

небо бросается в город снегом,

липким холодным снегом,

а ветер,

этот промозглый,

гудящий,

по-зимнему мрачный ветер

подхватывает

и куда-то уносит вечер,

во мглу запелёнатый вечер,

оставляя на сердце ночь,

с которой сердцу не справиться,

которая сердцу невмочь.

И сердце,

не выдержав холода,

тоскливого ледяного холода,

впадает в анабиоз,

медленно замерзает...

вздрагивает и замирает...

И, кажется, умирает...

А небу и невдомек,

что уже полмесяца как пришла весна.

Аделаида...

Как шорох и плеск океана.

Как звон колокольчика на пагоде.

Как скрип колеса вечности.

Как шепоток тишины.

Аделаидой назвал я

вон ту звезду на востоке.

И меня не скребет,

как ее называют другие -

Вега, Венера иль, может быть, Альдебаран.

Теперь это — Аделаида,

и это - МОЯ звезда.

Замороженными зимними вечерами

я буду сидеть у окна

и смотреть на мое сокровище.

Я буду слушать как шуршит о песок

шершавый язык океана;

как звенит колокольчик на пагоде

в заснеженном Жикацзэ;

как скрипит колесо вечности,

отсчитывая прожитые кем-то жизни;

как шепчет мне тишина:

Аделаида...

«Идет бычок, качается...»

А. Барто

Бедолага бычок, он по досточке шел и качался,

Мерно жвачку жевал, думал тяжкую думу свою.

Нет такого пути, что когда-нибудь, вдруг, не кончался,

Нет такого бычка, чтоб однажды не встал на краю.

Он искал смысла жизни и жаждал, быть может, падения.

А быть может, он взлета в падении этом искал.

А вокруг тишина рассыпалась, как чьи-то виденья,

И таила судьба свой жестокий звериный оскал.

На последнем шагу, замерев в ожидании чуда,

Взором матовым горестно всю свою жизнь пролистав,

Он шагнул в никуда, а быть может - ушел ниоткуда,

Став печальною притчей иль чьей-то надеждою став.

Ах не знал горемыка, с какою доской он связался!

Позабыл, что у всякой дороги, всегда два конца...

Плакал кто-то в хлеву... Кто-то злобно на кухне смеялся...

И звенели ножи. И в желудках стучали сердца.

Душа мертва. Свершилось преступление...

Стирая с губ несказанное слово,

Стою; и злые призраки былого

Смеются мне в лицо до исступления.

Почить в огне, на углях сожаления,

На грани ожидания иного.

И в одеяниях Бога всеблагого

Сокрыть лицо, чтоб не увидеть тления.

Твердя молитвы вечные как время,

Шептать: "Спаси! Избавь меня от веры!

Мне не по силам принятое бремя..."

Я разрываю ткань небесной сферы...

Но где же Он?.. Вокруг одни химеры

С тоской в глазах... О каиново племя!

Вьюга... Вьюга... Иль вечность просыпалась снегом...

Или время прервало свою бесконечную прыть...

Иль хмельная тоска пронеслась по душе печенегом

И осталась во мне, чтоб коня из души напоить...

Под горящим торшером просыпалась мастью колода,

Отражается в матовом зеркале трефовый туз.

И нелепые мысли, толпою безумного сброда,

Наблюдают как чахнет воздетый на крест Иисус.

Ах похмельная замуть! Нависли усталые веки.

Оброненное сердце застыло в пролитом вине.

Накликают мне смертушку скрюченные человеки

И трубящий архангел давно уж взывает ко мне.

Неприкаянный ветер уносится в небо молитвой,

И простуженный вечер стучится в слепое окно...

Кто-то бросился в ночь, распаленный кипящею битвой.

И сдержать бы коней, да сдержать их уже не дано...

Приоткрытая дверь запускает проснеженный холод.

Но никто не войдет, и напрасно открыта она.

Я и сам уж не помню, когда-нибудь был ли я молод,

И была ли когда в этом мире безумном весна.

Нерасцветшая жизнь умирает на плахе печали.

Налетели года - мою память терзать вороньем.

Я дорогою шел, уводящей за синие дали,

Только путь в синеву оказался нелепым враньем.

А теперь эта вьюга! Иль вечность просыпалась снегом?..

Или время прервало свою бесконечную прыть?..

Иль хмельная тоска пронеслась по душе печенегом

И осталась во мне, чтоб коня из души напоить?..

Я не знаю, не знаю. Но это до одури больно -

Словно кто-то об сердце затачивать пробует нож...

И я вижу: старуха-судьба, улыбаясь довольно,

Продает меня, пьяного, смерти, за ломаный грош.

Мой город опять живой -

Он переболел зимой,

Он больше не пахнет снегами

И ледяными снами.

Мой город пахнет весной,

Мой город пахнет зарей,

Церковными колоколами,

Надеждами и мечтами.

Он пахнет словом "любовь",

И россыпями стихов.

Твоими хмельными духами,

И будущими дождями.

Он пахнет розой ветров,

Извилинами ручьев;

Еще он пахнет блинами

И мартовскими котами.

Когда беременное полнолунием небо

тяжело наклоняется над Городом

и своим дыханием

гоняет по пустынным улицам

обрывки газет,

стаканчики из картона,

и прочий хлам,

когда оно презрительно плюет на Город

сыростью и туманом

и хмурит брови, такие же черные и густые,

как дым заводских труб, -

тогда Город становится совсем беззащитным.

Он чувствует себя маленьким и неуютным.

И мне становится его жаль...

Мне хочется приятельски хлопнуть его по плечу

и сказать ему что-нибудь дружеское,

даже ласковое.

Я жалею его и выхожу на улицу,

хотя знаю, что утром,

когда небо высосет до конца

коктейль из дождя и ночи

и, окосев,

будет смотреть ласково и тепло,

тогда Город снова

почувствует себя хозяином положения.

Он будет презрительно смотреть на меня

миллионами окон,

он будет плевать мне в лицо

бензиновой гарью,

пылью,

и прочей гадостью;

он будет рычать на меня

моторами автомобилей...

И все же сейчас я выхожу на улицу,