Евгения Баранова - Том второй

Выбор – наивный.

Он думает, это спасет

тех,

кто тела заплетает друг другом в канаты.

Есть только руки, и плечи, и кожа, и пот –

все остальные бессмысленны – и виноваты.

Господи, что происходит?

Господи, что происходит?

Скажи мне:

– Что же?

Меня не читают.

Или не так читают.

Вскрывают стихи.

Берут перочинный ножик

и тоненько-тоненько рифмы себе срезают.

Везде расписание:

– в морге,

– в любви,

– в маршрутке.

Ты смотришь в глаза мне, а видишь масонские ложи.

Мы знаем, как вылечить страх.

Или боль в желудке.

А вылечить смерть почему-то никак не можем.

Ссоры, соринки и sorry метут из дому.

Скрещение судеб давно превратилось в узел.

– Ладно, Господь,

мне пора.

передай другому

вечную память моих пожилых иллюзий.

Себе, с грустью, посвящается

Плюшевый мишутка шел войною прямо на Берлин...

Егор Летов

А мой плюшевый мишка устал умирать,

у него появились живые дела.

Батарейка не греет чужую кровать.

У горелых идей облетает зола.

А мой плюшевый мишка молчит в темноте.

От игрушечной шерсти запахло дымком.

Тот же стол.

Та же Янка.

Все те – и не те.

А привычку летать – засушить на потом.

Засучить рукава.

Перевымыть бельё.

Перепрятать еду, чтоб сосед не догрыз.

А мой плюшевый мишка опять за своё.

Ему слишком противно сообщество крыс.

А мой плюшевый мишка – свирепый медведь:

из фальшивых клыков и прозрачной души.

Он опять разделяет на "сметь" и "не сметь".

Он опять подставляет себя под ушиб.

Янке Дягилевой

От гранитного лба –

проколачивать стены.

От большого ума –

вниз лицом по реке.

Здесь на выставке душ стекленеет измена.

Здесь любовь предлагают в живом уголке.

У колодца нет дна.

У вины – виноватых.

– Смерть идет по следам.

– Так следи веселей.

Из фарфора и льна,

из картона и ваты

создадим антураж гуттаперчевых дней.

И не нужно прощать.

И не нужно прощаться.

Каждый может лететь – ровно десять секунд.

А когда мы умрем –

чередой декораций

дорогие рекламы

спокойно пройдут.

От большого ума…

Без особого шума…

Нас спасает "Тефаль" от излишества бед.

– Не болеть.

– Не жалеть.

– Не влюбляться.

– Не думать.

Продавая себя за шмотьё и обед.

Максу Волошину – от меня

Тети.

Дяди.

Бляди.

Дети.

Чайхана чадит кофейней.

– Макс, пожалуйста, не верьте.

Это место коктебельней

даже сотни "Коктебелей"

Сердолик приклеен к шее,

как линолеум к прихожей.

Нео-

недо-

пере-рожи

в диалогах:

"…Я потею…"

"…Двести баксов за неделю…"

"…Сколько стоит ваша дама ?… "

"…Эй, козел, уйди с дивана…"

"…Елы-палы! Дайте спичек "

"…Щас бы пару медсестричек…"

Разлетелись!

Слишком долго

отдыхают скал копыта.

– Макс,

хотите,

я двустволку

подарю вам для защиты?!

Герр-маника

У меня был знакомый по имени Отто Бисмарк.

Он носил меховые тапочки.

Плавал по воскресеньям.

Любил попугаев.

Ругался с женой до визга.

И никогда не ездил в страну Рас-с-сею.

Я ему говорила:

Mein Lieber!

my Darling Отто,

ну бросьте вы к черту свою малокровную Frau!

А он отвечал мне, что нужно любить кого-то,

включал мп3 и прощал под напевы НАУ.

И так было больно смотреть на него, влюбленной.

Вбивая под кожу раствор из породы камфор.

Я век умирала, а после другой знакомый

в любви признавался цитатами Mein Kampf'a.

Ирреландия

Видишь вокзал,

на котором можно в Индию Духа купить билет?

Н.В.Гумилев

Вспомню Ирландию.

Буду гадать на трилистник.

Потчевать Джойса своим интернет-переводом.

В городе А. не рождаются люди и виснет

каждое слово, как ниточка водопровода.

В городе Б будут лица привычно томиться,

В городе В будут чуда ждать или трамвая.

Вспомню Ирландию.

Недопостигнув Улисса.

Может, поэтому лучше его понимая.

Выдумав жизнь, как песок в человеческих лапах,

Бог перепишет сюжет в корневой директорий.

Вспомню Ирландию.

Цвет её, форму и запах.

Не повстречав ни одну из её территорий.

«Я человек с двадцатилетним стажем»

Я человек с двадцатилетним стажем.

Да будет Бог к писателям пристрастен!

Моих ошибок путь многоэтажен,

поэтому особенно прекрасен.

Многоэтажен, но немногословен.

Мой путь – он мой, каким бы ни был он.

Среди чудес мобильных колоколен

и жидкокристаллических икон

спешит.

Хрипит,

прокладывая шпалы.

Ползёт неопалимой целиной.

Мой путь один: других путей немало.

Мой путь один – поэтому он мой.

Был вечер

Был вечер как холодный виноград.

Плыл разговор в расставленные ровно…

Ты не был ни смущен, ни виноват,

но лучше бы ты чувствовал виновным.

Был вечер как примятый апельсин.

Как теплоход, застуканный отливом.

Мне сложно находиться на один…

И привыкать.

И выглядеть красивой.

Мне сложно.

Из незапертых дверей

глядит туман.

И память привирает.

– Не приручай ни женщин, ни зверей.

От этого обычно умирают.

«Из тишины превращаясь в чужую вину»

Из тишины превращаясь в чужую вину.

Из темноты выпрямляясь в подобие Бога.

Чаще и чаще мне кажется, что не пойму,

в нынешний раз куда выведет эта дорога.

Резала пальцы и прятала кровь в рукаве.

Мятым стеклом по рецепту талантливой группы.

Поиск себя только Rambler'у будет внове.

Мне же учиться искать по-хорошему глупо.

В данном контексте "хорошее" – жертва всего: жатву души Комбайнер совершает по кругу.

Каждый в другом убивает себя самого:

два близнеца, ненавидящих сходство друг друга.

«Как вы осиротели: люди, книги»

Как вы осиротели: люди, книги,

меня по недосмотру не добив.

Кармен гадала глупому Цуниге,

а Гончаров дописывал "Обрыв".

Белел туман, застенчивый, как парус.

Волхвы бутыль делили на троих.

Своей судьбы ни капли не осталось.

Осталось жить приметами других.

Живут часы. И степь. И лист больничный.

На шеях нив живой дрожит ледок.

Душа ушла не пойманной с поличным,

но был побег ей, видимо, не впрок.

На жизнь поэтов

Нет у поэта ни пола, ни пола.

Первый – животный.

Второй – не помыли.

В вечность сползают стихи-приговоры,

не замечая, что этим убили.

Гибнут друзья, превращаясь в знакомых

или в живущих в Сети астронавтов.

Гибнет любовь под воздействием сонных,

старых и плохо вменяемых фактов.

Жизнь погибает!

Всеместно!

Всечасно!

Жизнь подменили движением ловким.

Нет у поэта ни горя, ни счастья.

Есть только томик в посмертной трактовке.