Эмиль Верхарн - Стихи

Вот улица — ее струи
Вкруг памятников вьются, как канаты,
Бежит, ведет сплетения свои.
И толпы, меж домами сжаты, —
В руках безумие, и ненависть в шагах,
И жар горячечный в глазах, —
Вонзают зубы в мчащееся время.
И ночи напролет и дни
Свирепо, гневно, нехотя они
Бросают наугад щетинистое семя
Труда, что тотчас исчезает без следа.
Конторы, чьи угрюмы взоры,
Бюро коварные, что крашены пестро,
Огромный банк, хранящий как в пещере
Металл тяжелый, — раскрывают двери
Под натиском ветров безумья и труда.

А там — комками красной ваты
Сгорают смутные закаты,
В стекле окон отражены;
И тяжко бродят жизнь и сны,
Заквашенные алкоголем. Бары
Волною ярой льют на тротуары
Своих зеркальных скиний [12] Скиния — переносное святилище-палатка у древних евреев в эпоху кочевий, Здесь — в смысле «святилище», «храм» вообще. свет,
Где отражаются борьба и бред.
Вдоль стен скользит слепая,
Свет в короб о чках продавая.
Бескровный голод и разврат
Совокупляются в своих берлогах сорных,
И муки плоти черный танец мчат,
Смертельный танец, в переулках черных.

И похоть в громе уличном растет,
И делается ярость ураганом,
И в давке дикой мчит людей вперед
Стремленье к наслажденьям пьяным
Из золота и фосфора. Идет
Строй бледных идолов — то женщин строй тяжелый,
В чьих косах спутанных таятся знаки пола.
И сажей полная коричневая тьма
От солнца прячется за мрачные дома.
И точно крик — всеобщее влеченье
Несется к свету в громе и смятенье;
Дворцы, дома, проулки и базары
Хрипят и пенятся, объяты страстью ярой,
И умирающие ждут
Хоть несколько минут
Молчанья,
Чтобы глаза сомкнулись без страданья.

Когда же вечер а ваяют черный свод
Эбеновыми молотками,
То город над равниною встает
Как черное надежд огромных пламя.
Возносит он желанья, жизнь и свет.
Его свечения в ночное небо всходят,
Кустами золота горячий газ воздет,
И рельсы тонкие уводят
Глаза к обманчивой мечте,
Сопровождаемой удачею и силой.
Как армия, встает бескрайних стен прибой,
И мгла его и дым застылый
В равнины кличут светлою трубой.

То — город-спрут,
Горящий осьминог,
Костехранилище, скелет, великий остов.

И бесконечные сплетения дорог
К нему от пастбищ и погостов
Ведут.

Вдоль по дорогам, меж дюн и болот,
Рыщет и свищет
Тот, кто дурные советы дает.

Ездит в двуколке зеленого цвета ,
Ездит по хляби, где тонет сапог,
И сумасшедшая ждет его где-то
На перекрестках размокших дорог.
Делая дело свое втихомолку,
Он оставляет ей лошадь, двуколку…
Лошадь пасется, а ливень молотит
Ржавую воду в соседнем болоте…
Тучи висят, как сырые лохмотья.

В каждой деревне, как вечер придет,
Ждут, что появится бог весть откуда
Тот, кто дурные советы дает.

С гнусной ухмылкой, со взглядом косящим
Ходит, он, бродит по фермам пропащим,
Где поселилась лихая беда,
Где безысходна нужда.
Стукнет в ворота неведомый кто-то…
Кто это — друг или враг?
Он тут как тут, когда бледный хозяин
Смотрит в тоске, нищетою измаян,
На помертвелый очаг.
Стерто лицо, и одежда — дрянцо…
Он достает из кармана
Баночки, банки, флаконы и склянки
С ядами, зельями, с пакостью разной.
Гаденький, сморщенный и безобразный,
Вроде крестьянин, а все ж — не поймешь:
Скользкой повадкой он очень похож
На шарлатана.
Тихо гнусавит свои заклинанья,
Словно читает святое писанье.

Шепотом сладким, назойливо страстным,
Он подстрекает к поступкам опасным.
Тех, чья земля — лишь коряги да кочки,
Он соблазняет поодиночке;
Хочет втереться в доверье, проныра,
К людям, которым, когда им не спится,
Мнится, что пялит пустые глазницы
Смерть из просторов зловещего мира.

Если заложен твой дом или продан,
Крысами и нищетою изглодан,
Лампа погасла и выхода нет, —
Он подает тебе мудрый совет:
Дескать, не худо бы броситься с ходу
В омут, в стоячую, липкую воду;
Выбрав местечко, где топь глубока,
Плюхнуться на своего двойника!

А стариков, чья бессильная плоть
Вяло висит на скелете,
Словно лоскут, что терзают и рвут
Ветры в течение десятилетий,
Не устает он шпынять и колоть:
Тех — сыновьями, а тех — дочерьми,
Что оставляют отца за дверьми,
Как ты их в детстве ни холь, ни корми…

Девушек он уговаривать мастер
К пропасти сделать последний шажок.
В сердце девчонки, чей взгляд — как ожог,
Он распаляет порочные страсти.
Ум ее бедный он держит в плену,
Яд обещаний вливая ей в ухо.
Хочет он, подлый, чтоб самка и шлюха
В ней задушили и мать и жену.
Чтобы была она только товаром,
Мертвая — словно на старом погосте
Камни да кости.
Он присоветовал ростовщикам
Соки сосать из несчастного края,
Все разъедая, как опухоль злая,
Все прибирая к рукам.
Он им советы дает по дешевке,
Учит их гнусной паучьей сноровке
Стискивать жертву, попавшую в сеть,
Им, превращающим в золото хлам,
Льстит он, твердя, что самим королям
Власти подобной вовек не иметь.

Он хоть кого доведет до греха.
Часто случается под воскресенье —
Пламя охватит селенье:
Красного кто-то пустил петуха!
Сжечь все дотла! Когда колокола
Спят и, бесстрастна, нема и глуха,
Смотрит лишь ночь на людские дела,
Он выбирает гумно иль сарай:
Здесь поджигай!
Ставит он метки, проворный и юркий,
На штукатурке.

Всех окропляет и ядом и желчью,
В души вселяет он ненависть волчью.
Мерзко хихикая: «Всем насолю!»
Он отвращение к жизни внушает
И на свиданье прийти приглашает
К старой-осине: «Припас я петлю…
Дерном я холмик потом устелю…»
Так он блуждает по жалким и голым
Призрачным селам;
По деревням, где встречают дрожа
Дни платежа;

Проклятый всеми и всеми хулимый,
Но неизбывный и неистребимый —
С клячей, с двуколкой, с безумною нищей,
Что его ждет там, где по голенище
В хляби сапог утопает, где хлесткий
Ветер беснуется на перекрестке.

Я тот, чьи прорицанья страшны,
Как рев набата с башни.

Три савана, снегов белей,
Среди полей
Прошли походкою людей.

И каждый факел нес горящий,
И косу, и топор блестящий.

Но глаз увидел только мой,
Что над землей
Пылают небеса бедой.

Осуждены и всходы и поля, —
Напрасны слезы и мольбы, —
Грядет
Пора, когда себе зобы
Добычей воронье набьет.