Михаил Айзенберг - Случайное сходство

Двойнику на полдороги
путь укажет палиндром.
Пусть земля одна из многих,
отплати и ей добром.

Подари ей мелких денег,—
вдруг обучится скорей
в воскресенье быть добрей,
чуть живее – в понедельник.

И чужая сторона
не покажется спросонья
как равнина из окна —
шкура мертвая бизонья.
До последнего видна.

Как на пляже между делом,
между птичьего говна
на песке заледенелом
умирая, загорая,
мелкой денежкой играя.

Если кто исчез удачно,
прежде всякого суда,
для того и жизнь прозрачна,
как холодная вода
из Байкала, из фонтана,
из ручья под лопухом,
из стеклянного стакана
со щербатым ободком.

А могла казаться черной,
если сделана вчерне.
И читатель, заточенный
в кабинетной тишине,
затоскует о своем
над бумагой потаенной:
«Кто я здесь? Солдат наемный?
Склад, сдающийся в наем?

Назови любое слово,
ведь название всему
никакое не готово.
Не поверишь: никакого.
Никакое. Никому».

Где-то я на время спятил,
что-то Гофман сочинил.
Сколько брошенных занятий,
столько в черепе чернил.

Сквозь чернильные протечки
различается вполне,
как с моста у мелкой речки
тень колеблется на дне.

Лучше б дело кончить миром.
В мягком свете на заре
по воде идет пунктиром
азбука одних тире.

В замедленном повторе
толпой обнесена
на крайнем мониторе
мелькнувшая спина.

Я чувствую, что тело
теряет высоту,—
межу перелетело,
пересекло черту.

И ночь себя мешает
как чёрную лапшу.
Узнать тебя мешает.
Но я тебя прошу

неразличимым светом
во тьме не утонуть.
А сверху и Манхеттен
похож на Млечный Путь.

Неровный, чуть помятый строй
цветов оранжевых и красных.
Ночница с пепельной каймой
в ее метаниях напрасных.
Но тишина уже не лечит
щекотку легкую в кости.
Как быстро наступает вечер!
Пора часы перевести.

Давай на память сохраним:
неясный день в простое летнем
листом не дрогнет ни одним,
как в перемирии последнем.
И в чаще слухов без числа
еще почувствовать не смеем
беду, что мимо проползла
невидимым воздушным змеем.

Может, это такое правило —
правой, левой руки?
И на приступ идет окраина,
но водой из Дунай-реки?

А у нас окраина. Сквозь туман
не видать спасательную команду.
Дождь гудит как бурят-шаман,
повторяет мантру.

Тучи строятся, как слепцы
на невидимую поверку.
Заплетают веревочные концы,
что спускают за нами сверху.

Кто напомнит, отчего я
загадал, что при утрате
костное на лучевое
обменяют бога ради.

Нет наставника в природе.
Да и кто ему поверит,
если он себя находит,
как волна находит берег.

Объясненье костяное
никому не пригодится,
но однажды в гуще зноя
странный холод возвратится.

Где ответчик и лишенец,
там и я за ними следом,
признавая мертвый шелест
заблудившимся ответом.

Так говорит держава,
светлая птица Сирин:
«Я в обоюдоострых
твердых своих когтях
вас на лету держала.
Я ваш последний воздух
в славе моей и силе,
здесь и на всех путях».

Тянет прожить безбедно,
как на лугу зеленом —
греться, валиться набок
в наигрыше, в кураже.
Но с переменой ветра
сразу несет паленым,
входит звериный запах,
и не вздохнуть уже.

Подходит к беженцу огонь
и говорит ему:
будь ты тихоня из тихонь,
но я свое возьму.

Ты новый день и новый срок
не мерь на свой аршин —
не тот пришел к тебе ходок,
не прежний страх прошил.

А новый страх – природный газ
на дне земных пород —
всегда найдет змеиный лаз,
пробьет грунтовый свод.

Пускай осаженный стократ,
ползущий из глубин,
из тайных пор идущий смрад.
А он неистребим.

Из монотонных лет, хоть я забыл их,
карманный сор просыпался в прорехи.
И в памяти от прежних дней унылых
еще идут магнитные помехи.

Но лишь теперь она перехватила
какое-то шу-шу за краем слуха —
там со старухой шепчется старуха,
и пауку сигналит паутина.

Угадайте, что случилось с нами:
бабочки глядят на нас волками,
и паук идет из рукава.
Сон с непривлекательным финалом.
Если жизнь и вправду такова,
я хочу быть серым кардиналом.

И тогда, не меряясь чинами,
нам судьбу придется повторить:
собираться вместе вечерами,
голос понижать, сдвигать стаканы,
глиняные трубочки курить.

А взгляд так светел, переливчат,
речными искрами горит.
Боюсь, она еще накличет
в подруги донных нереид.

Иного зрения отведав,
неузнаваемы почти,
игрою мелких самоцветов
переливаются зрачки.

Живут на радужном отрезке,
на помраченной глубине,
в порхающем недужном блеске,
уже безумные вполне.

Как человек переменился за год,
а почему, спроси у лесников:
не то в ночи наслушался волков,
не то в лесу наелся волчьих ягод.

Он думает, что первым от хвоста
ему теперь назваться не мешало б,
но закрывает книгу жалоб
и начинает с чистого листа.

На белый свет выходит, новичок,
как из берлоги, как из черной бани,
и в пустоте зубами щелк да щелк,
все щелк да щелк железными зубами.

Март-апрель, а по углам зима,
но сырая, пахнущая дерном.
Талый снег спускается с холма
в осветленном воздухе просторном.

Сходит дымовая пелена,
но туманом выбелен подлесок,
и земля едва еще видна
черная в проталинах, порезах.

ночь за окном
дождь за окном
дерево за окном
говорящие об одном
на языке родном

на четыре свои угла
ладит шатровый верх
память черная от прорех
позабывшая где была

Где сознанье в пагубе, в беде
на краях стирается нетвердых,
все темнее светит солнце мертвых,
и глаза привыкли к темноте.