Михаил Айзенберг - Случайное сходство

Но и там выпрашивать ответа,
отражая темные лучи,
не пристало путнику в ночи
на дорогах нитяного света.

Как придет пора ночная,
защебечет вразнобой,
неизбежно начиная
силой мериться с тобой.

За проводкой, за побелкой,
между полом и плитой
самой мусорной и мелкой
заправляет темнотой.

Убеждает за плитою,
что гроша уже не стою
со своею правотой.

По сусекам, для прикорма,
как кухонное зверье
в шустрой панике проворна —
ну, куда мне до нее.

Это, солнышко, дорога в никуда,
сообщение о ком-то ни о ком.
От песочного, слоеного труда
ядовитая слюна под языком.

Всё глядели, как усталая вода
повторяет их короткие глотки,
обитатели народного пруда,
и не рыбы, а живые поплавки.

Обязательно стояли над душой
доброхоты с папиросками во рту.
Вспоминаешь этот утренник чужой,
словно он тебе написан на роду.

Где мы были? Нас и не было почти.
Взяли марки да обменные значки.
Дети-демоны сошлись на кулачки
разорвать себя на мелкие клочки.

Ой-ей-ей говорит над рекой
потемневшего неба известка.
А тоску, чем держать за щекой,
положи в холодильник «морозко».

В темноте домовая сосна
чуть слышнее запахнет гвоздикой,
лишь бы утренний свет до окна
не тянулся в пыли полудикой.

Заручись заповедным углом
для короткого что ли озноба,
с чем злосчастье идет на поклон,
а потом возвращается снова

к причитаньям немой широты
и к ручью за бобровой плотиной
с желтоватой нетающей льдиной
на подкладке зеленой воды.

И ночь с открытыми фрамугами,
с ее приливами, отливами
полна невидимыми звуками
неравномерно торопливыми.

Их сообщения подробные
одно к другому не приложатся,
вот почему края неровные
стригут невидимые ножницы.

Высоко над Кара-Дагом
светел каменный плавник.
Здесь по складчатым оврагам
каждый дорог золотник.
А сухие травы жестки
для дневного полусна.
Открывается в подшерстке
золотая белизна,
входит в ткань его волокон
и в состав его пород.

Мертвый царь в горе без окон
ест на золоте и пьет.

Напрасно верит свет ночной,
что он сегодня в господах —
один танцует на стволах
как луч фонарика ручной.

Сквозь ветки черные дрожа,
холодным пламенем полна,
переливается луна,
сияющая госпожа.

Здесь нет различений: что черные тени,
что белые пятна.
По лунному свету находит смятенье
дорогу обратно.
Рассудок при нем спотыкается, неук,
дичает привычка.
Любому подобен, в толпе однодневок
стоишь, невеличка.
В краю невидимок, слепом обороте,
в окладах бесцветных.
Ночной разговорник как сон о природе
развешен на ветках.

Выходит луна, затемненье раздвинув,
и зев ее львиный
в проталине светлой, чей обод малинов,
висит над долиной.

Остановится купальщик
на виду у старых лип.
В нем почивший рисовальщик
повторяет их изгиб.

Вслед за ним и лес еловый
позади речных лугов
повторяет чуть медовый
цвет закатных облаков.

С этим отсветом медовым
на изнанке восковой
я живу на всем готовом
возле ямы долговой.

Быстро тает вечер летний
точно мед под языком,
и становится заметней
долг, записанный мелком.

Путник, постой! Ты просмотрел
весь травостой —
брошенных пик, пущенных стрел
ливень густой.

И ни в какой будущий миг
не повторится стебель сухой,
в землю уйдут сныть, борщевик,
станут трухой.

Шелестом их полнится слух,
с ним говорят тысячи душ.
К небу плывет шелковый пух
в летнюю сушь.

Был бы художник, писал бы закаты —
праздник багряный ясного свода,
где иероглиф замысловатый
рябью исходит без перевода.

Был бы фотограф, снимал бы на пленку
ту от затылка до подбородка —
умные волосы взяв под гребенку —
линию, все обводящую кротко.

И во сне боролся с твоим лицом
обращенный ко мне упрек,
что не вхож я в твой беззащитный сон,
что никто его не берег.

И теперь не знаю – ведь я не вхож —
что светилось в лице твоем.
Мимолетной молнии светлый нож
за оконный вошел проем.

Но в ночи, проявленной серебром
улетающего огня,
не будил тебя ни далекий гром,
ни зарницы, белее дня.

Ты живешь и делаешь все, что следует,
но какая-то мутная тень
постоянно рядом с тобой,
как несчастное маленькое привидение.

Что это?
Предчувствие или болезнь?
Кто ты сейчас?

Даже лесная тишь потеряла доброе имя,
и кузнечики пилят ее с какой-то угрозой.

Что же там давится криком, молчит?

– Хоть я и не протягивал руки,
но это время, будь оно неладно,
когда сдают и не берут обратно,
небрежно загибая уголки,
как будто все в разменную пехоту
назначены бубновому царю.
Давай-давай отсюда!
Ходу, ходу! —

Ну и кому я это говорю,
когда иду, пугая мелких птах,
взлетающих на каждый шорох,
по узенькой тропе в кротовьих норах
на поле в фиолетовых цветах