Всеволод Емелин - Götterdämmerung: cтихи и баллады

Рассталась с единственным сыном,
Осталась в душе пустота,
И мстила я русским мужчинам,
Стреляя им в низ живота.

И вот, среди множества прочих,
А их уже более ста,
И ты, ненаглядный сыночек,
Застрелен мной в низ живота”.

В слезах батальон ее слушал,
Такой был кошмарный момент,
И резал солдатские уши
Гнусавый латвийский акцент.

Но не было слез у комбата,
Лишь мускул ходил на скуле.
Махнул он рукой, и ребята
Распяли ее на столе.

С плеча свой “калашников” скинул,
Склонился над низким столом
И нежные бедра раздвинул
Он ей вороненым стволом.

“За русских парней получай-ка,
За сына, который был мой…”
И девушка вскрикнула чайкой
Над светлой балтийской волной.

И стон оборвался короткий,
И в комнате стало темно.
Расплылось на белых колготках
Кровавого цвета пятно.

А дальше рукою солдата,
Не сдавшись злодейке судьбе,
Нажал он на спуск автомата
И выстрелил в сердце себе.

Лишь эхо откликнулось тупо
Среди седоглавых вершин…
Лежат в камуфляже два трупа
И в белых колготках — один.

И в братской, солдатской могиле
На горной, холодной заре
Мы их поутру схоронили
В российской, кавказской земле.

Торжественно, сосредоточась,
Без лишних, бессмысленных слов
Отдали последнюю почесть
Из вскинутых в небо стволов.

Под звонкие народные частушки
Среди церквей, трактиров и палат
Великий Александр Пушкин
В Москве родился двести лет назад.

Когда была война с Наполеоном,
Не удержали дома паренька.
По простыням сбежал через балкон он
И сыном стал гусарского полка.

Он был в бою беспечен, как ребенок,
Врубался в гущу вражеских полков.
Об этом рассказал его потомок,
Прославленный Никита Михалков.

Трудны были года послевоенные,
Но Александр взрослел, мужал и креп.
На стройке храма у француза пленного
Он финский ножик выменял на хлеб.

И не пугал тогда ни Бог, ни черт его,
Он за базар всегда держал ответ,
Он во дворах Покровки и Лефортова
У пацанов имел авторитет.

Он был скинхедом, байкером и рэпером,
Но финский нож всегда с собой носил,
А по ночам на кухне с Кюхельбекером
Он спорил о спасении Руси.

Запахло над страной XX съездом.
Он кудри отпустил, стал бородат,
Пошел служить уборщиком подъезда
И оду “Вольность” отдал в Самиздат.

Он мыл площадки, ползал на коленках,
Отходы пищевые выносил,
А по ночам на кухне с Евтушенко
Он спорил о спасении Руси.

И несмотря на то, что был он гений,
Он был веселый, добрый и простой.
Он водки выпил больше, чем Есенин,
Баб перетрахал больше, чем Толстой.

В судьбе случались разные превратности,
Пришла пора доносов, лагерей.
И он имел на службе неприятности,
Поскольку был по матери еврей.

Он подвергался всяческим гонениям,
Его гоняли в шею и сквозь строй,
И он не принял Нобелевской премии,
Он в эти годы был невыездной.

Враги его ославили развратником,
И император выпустил указ,
Чтоб Александра в армию контрактником
Призвали и послали на Кавказ.

Но Пушкин, когда царь сослал туда его,
Не опозорил званья казака.
Он тут же зарубил Джохар Дудаева,
И у него не дрогнула рука.

И тотчас все враги куда-то юркнули,
Все поняли, что Пушкин-то — герой!
Ему присвоил званье камер-юнкера
Царь-страстотерпец Николай Второй.

И он воспел великую державу,
Клеветникам России дал отпор
И в “Яре” слушать стал не Окуджаву,
Краснознаменный Соколовский хор.

Пришел он к Церкви в поисках спасения,
Преодолел свой гедонизм и лень.
И в храме у Большого Вознесения
Его крестил сам Александр Мень.

И сразу, словно кто-то подменил его,
Возненавидел светских он повес.
И, как собаку, пристрелил Мартынова
(Чья настоящая фамилия Дантес),
Когда подлец к жене его полез.

По праздникам с известными политиками
Обедни он выстаивал со свечкою,
За что был прозван либеральной критикой
Язвительно — “Колумб Замоскворечья”.

Пешком места святые обошел он,
Вериги стал под фраком он носить,
А по ночам на кухне с Макашовым
Он спорил о спасении Руси.

Ведь сказано: “Обрящите, что ищите”.
А он искал все дальше, дальше, дальше.
И сжег вторую часть “Луки Мудищева”,
Не выдержав написанной там фальши.

Он научил нас говорить по русскому,
Назвал его всяк сущий здесь язык.
Он на Лубянке, то есть, тьфу, на Пушкинской
Нерукотворный памятник воздвиг.

Я перед ним склоню свои колени,
Мне никуда не деться от него.
Он всех живых живей, почище Ленина.
Он — наше все и наше ничего.

Ко мне на грудь садится черным вороном
И карканьем зовет свою подружку,
Абсурдную Арину Родионовну,
Бессмысленный и беспощадный Пушкин.

На севере Родины нашей,
За гордым Уральским хребтом,
Хорошая девочка Маша
У мамы жила под крылом.

Цвела, как лазоревый лютик.
Томилась, как сотовый мед.
Шептали вслед добрые люди:
“Кому-то с женой повезет”.

Но жизнь — это трудное дело,
В ней много встречается зла.
Вдруг мама у ней заболела,
Как листик осенний слегла.

Лежит она, смеживши веки,
Вот-вот Богу душу отдаст.
А Маша горюет в аптеке,
Там нету ей нужных лекарств.

Сидит, обливаясь слезами,
Склонивши в печали главу.
Да умные люди сказали:
“Езжай-ка ты, Маша, в Москву.

Живет там глава государства
В тиши теремов и палат,
Поможет достать он лекарство
Ведь мы его электорат”.

Ее провожали всем миром,
Не прятая искренних слез.
Никто не сидел по квартирам.
Угрюмо ревел тепловоз.

Вслед долго платками махали,
Стоял несмолкаемый стон.
И вот на Казанском вокзале
Выходит она на перрон.

Мужчина идет к ней навстречу:
“Отдай кошелек”, — говорит.
А был это Лева Корейчик,
Известный московский бандит.

Вот так, посредине вокзала
Наехал у всех на виду,
Но Маша ему рассказала
Про горе свое и беду.