Анатолий Найман - Сборник стихов

Есть расстояния, измеряемые шагами,
утренним транспортом,
взглядом, направленным в землю,
чтобы не наступить на пятки спешащего рядом
по асфальту волнистому и
ровному подземному мрамору.

А есть такое расстояние,
какое ничем не измеришь,
кроме времени.

Таково оно между нами:
о нем не скажешь
ни воздухом,
ни землей,
ни взглядом,
ни сердцем.

Но — то тянущимся, то бегущим,
то водоворотом
закручивающимся
временем,
отпущенным мне —
до моего —
отсутствия.

От ветки полнокровной до цветка,
от стебля до травы торчащей,
от насекомых всяких до зверей:
собак, котов и птиц кричащих,
от вечера синеющего до
полного живого дня —
такого плотного и тесного,
какой бывает только летом
неотменимое, неоспоримое
натянуто невидимое нет.

Мы с мамой смотрим на свое нигде.
Его не видит ни сосед, ни яблоня.
Стоит большое лето, как вода —
торжественное в цельности сплошной.

А наше нет качается везде,
отсутствие пронизывает воздух
и проникает все его цвета,
подмешивая строгую прозрачность.

Ее не видят ни сосед, ни яблоня.

Так я не вижу, как другие нет
пересекаются с моим в пространстве общем,
и как из них бьет острая трава,
и белые цветы сияют повсеместно.

Со временем сжимаются они
до капли водяной, и эта капля,
как концентрат любви, проходит в землю,
в ту землю, где они всегда лежат.

И океан присутствия растет
из маленькой неизъяснимой капли.

И стало надо мной другое
Зимнее
И дымка вдалеке

Дорога кладбищем прозрачна и пуста

Туда где бывшее родным лежит в земле
Так близко и так далеко
И камни белые над ним, цветы сухие
И зимнее большое — надо мной

А было впереди — без края; ветер
И камни белые над ним, как облака

Мы через память чистую свою
Становимся свободнее, идем,

Как будто бы летим —
Так медленно, как крупный снег летит

Как смерти нет для снега,
Смерти нет,
Есть здесь и память.

Все, что золотое
Собрать внутри —
И дать прямой ответ
На просьбу
Здесь всего

Ответить золотым своим
Внутри подобьем
Любовью и вниманием
Тому, что здесь сейчас

И что когда-то здесь.

Эта горстка — золото дней.
Лежит у меня в руке.

Тихо и беззащитно
Случается
Важное.

Никогда не гремит маршами,
Но музыкой на воде.

Это золото — музыка.
Музыка лежит у меня в руке.

Годы и годы
Ширятся
Память мелеет.

Тонкое оседающее
Все тоньше

Легко лежащие на моей ладони

Случайное слово
Несмелая нежность
Окно, ненароком
оставленное открытым

Ничего не болит, только больно.
Тяготения нет у земли?
И огурчик во рту малосольный,
и чекушечка после семи —

не живется житейским манером?
Никаким не живется — тоска
рысью бегает за маловером,
предпоследняя песня близка.

А бывает, начнет и отпустит:
ничего, он печаль обойдет —
и огурчик хрустящий надкусит,
и хрусталь, как в стихах, обольет!

И топорщится глупо отвага,
и готов поспешать напролом.
Все горящая стерпит бумага
монитора над белым столом.

Я подожду. Без бега облаков
не заведется на рифмовку вторник.
На небе меж коробок и лотков
порозовел — кто? Бортик, портик? Тортик.

Лежал туман, как крем, на берегу,
по морю, как по пирогу, размазан.
Рассвет разжал подкову, ветр в дугу
согнул флагшток, где пестрый флаг привязан.

Подкова — это пары берегов
полукольцо по сторонам залива.
Слои коржей над бухтой с двух боков
пологого холма нависли криво —

над полосой, где к вечеру прибой
им навзбивает пены в мокрых скалах.
Какой простор сокрылся, боже мой,
в амфитеатрах, антресолях, залах.

Надвинулись слоями, полосой.
Дырявый дождь эпитет добавляет.
И мертвый дрозд лежит на мостовой,
и черный бак с отходами воняет.

И рыбаки, что тоже от сохи,
ввиду волнения заходят в бухту —
вот-вот уже набрякнут и набухнут
тяжелые, как пахота, стихи.

Заливаем в баки амфибрахий.
Впрочем, это, кажется, хорей.
В бронированные черепахи
пересаживаемся с коней.

Вводим танки сразу после пьянки
в серую притихшую Москву.
Окружаем телеграф без паники.
Рифмы в лентах, строфы на боку.

Залегла пехота в сквере мглистом —
верлибристы, геи и т. п.
Мало нас, традиционалистов,
не прокатит наш ГКЧП.

Завтра нас поймают, арестуют,
постреляют над Москвой-рекой.
Некоторых враз перевербуют,
лучших — закопают в перегной.

Через двадцать лет настанет мода —
мы воскреснем и айда гулять.
Долго у упрямого народа
будут наши книжки изымать.

Июль. Двадцать второе. Не стихи?
В саду, как облака, раскрылись розы.
Всегда хотелось срифмовать «тихи».
Я знаю, знаю, все слова из прозы.

Да, руки коротки. А нужно — «коротк и ».
И тяжесть, тяжесть в голове чужая.
Да, облака, а нужно — «облак и ».
Небесная, а нужно — «небесн а я».

Под небом Лондона, у парка, ресторана,
вдоль ровно припаркованных машин,
где с чадами читатели Корана,
где с псом серьезным местный гражданин,
где осень, в общем, тоже золотая,
но взгляд незлой у лондонского пса,
с женой в погожий день смешно гуляя,
невесело смотрю на небеса.
Все хорошо, и кофе с этим кейком
в кафе из чашки горек и хорош,
кленовый лист разложен по скамейкам,
и мы еще лет десять молодежь.
Но злой, ворчливый бродишь по аллейкам
и, глупенький, ответишь за гундеж.

В типографии туч набирают петитом «снег»
и белым по черному тут под окном кладут.
Когда бы я был маленький человек,
я бы за пять минут там возвел редут.
Ну а поскольку я только домашний кот,
я в окно наблюдаю за снегом и за лисой,
что к нашей помойке хищно сейчас идет,
словно я на кухню за колбасой.
Скучно все это, жизнь зимой не фонтан.
В соседском окне другой, большой человек,
грустный от горя или сердечных ран,
совсем по-кошачьи читает летящий снег.
Лезет лапой за белым платком в карман,
и его трясет человечий беззвучный смех.