Анатолий Найман - Подношение Гале

Прошлого бы! Не младенчества в креслице, в кружеве,
а недалекого. Только прошло уж и прошлое,
кружев певца расстреляли, могилку порушили,
друга его горемыку исшаркали в крошево.

А и незлого, запечного, нежного, легкого
тоже как не было. Равно и впрямь чего не было -
бреда и грез – ни на что мимоходом угрохало
тиканье звезд. И ничтожнейшего. И нелепого.

Не соглашаться смешно. Ну и что. Посмеемтеся
обществом всем надо мной. Я фанат несогласия
В небе, особенно ночью, складские есть емкости,
прошлого док, протеже моего, моей пассии.

Черепа скрепы расходятся, косточка тощая.
Ночью как майское древо небесное черево,
мать и возлюбленная, наше прошлое общее.
В стяжках созвездий – могучего внутренность черепа.

Выходцев из Свердловска, из Ново-Уэльска,
Гданьска разводят зимы – не спошлить бы: по моргам —
нет, по барачным становищам в виде привеска
к шару земному: по кельям, по душным каморкам,

хоть и чертогам, хоть все-таки и арсеналам
венецианским, гулким казармам преторий,
по кинозалам и, наконец, по анналам
тесных изданий подарочных, темных историй.

Что вы хотите – таборы цивилизаций
где-то должны приткнуться, как мыши, души,
чаши – к буфетам, соборам, маршрутам, пьяццей
к морю ведущим, чтоб плыть до соседней суши.

Лучшего нет, и лишь память, что лучшее было,
райской соломой смягчает каликам камни,
и кое-как, но держится градус пива
нового. Свечка шатает мрак шестопсалмья.

Всё в лишаях, бородавках, язва на язве,
в ливень гниет, в зиму мертвеет злую,
тело земли, вытоптанное – разве
я его, столько лет верное, не поцелую?

Небо – живым да не здешним. А здешним —
это. Откуда и взявшееся как не с неба.
Не отрекусь от грехопаденья поспешным
чувством. От винных подонков. Черствости хлеба.

По Ярославской железной дороге, с платформы
43-й кэмэ, на юг, в столицу,
в многоэтажный дом-каталог, где орды
по паспортам осели как частные лица,

еду, с собой захватив мглу и бедность,
царю-небесный, колыбельный дух постной пищи,
вер и надежд беззаветность и несусветность,
«Прощанье славянки», листьев травы козий выщип —

ворох старья. Всё влезло в одну кошелку,
всё – экспонаты музея пособий учебных.
Тот, кого я навещал, их скопил по долгу
служб, одной и другой: он поэт и священник.

В окнах справа по ходу желть и кумач заката,
вклеен аэроплан в него – рог самурая в низкой
маске. По радио просят группу захвата
пройти в хвостовой вагон. Остановка в Тайнинской.

Ангел смерти уходит вперед. В Шереметьево,
Внуково, Домодедово – нет для усталых
путников разницы. Не опознал бы, встреть его
я минут через десять на Трех Вокзалах.

Что за сезон, что за страна, что за былое,
не говорю про будущее, у света
видимого? Он прореха в культурном слое —
ни у священника нет архива, ни у поэта.

От самолета до пешего хода – каскады
смыслов, воздушных ям, ценностей, рытвин.
Наша задача стон отличить от рулады:
что – изящной словесности, что – молитвам.

Или довериться тиканью крови? Птичке
свищущей даром? Мелу, грифелю – стертым
с досок, бумаг? Прокарболенной электричке.
Миропорядку. Паспортизации. Ордам.

И звали тогда не так, как сейчас, этот город,
и то, как звали, не имя было, а псевдоним,
и не давали собрать его юношам кворум,
и весь он притворство. Кроме реки. И бог с ним.
Блокада и Ладога – сцилла его и харибда,
в нем то артобстрел, то ледоход, и понты, понты.
Кроме реки. Левиафанихи гнева и ритма.
А мы ее свита и корм. Кто мы ? Ну я. Ну ты.

Кто ты ? Встать к парапету, смоля самокрутку,
гуляка, компанию бросивший ромалэ,
ты к нам заглянул на минутку как будто в шутку,
со скрипкой в ключичной ямке, плюнув на реноме,
как раз под советскую власть, старушечий капор
пустого неба надвинувшую на всё,
что видела. А в твоих глазах – табор, табор
цветной, поющий, пляшущий, гнущий свое.

Всего – три четверти, из них и со мной полвека
прошло, как последней романтики паладин
меж дон Хуаном, фон Моором и Алеко
ты ищешь себя, оказываясь всегда один.
Что сумраком, теснотой и духом казармы
припахивает, ты улавливал, бальный зал.
Не тем мы живы, что хороши, а что кустарны.
Ты ли мне это, я ли тебе сказал?

Хотелось-то бы сказать: как солнце! Но нет, как луна —
оно . С азимутом склоненья небесного меж
полуднем и кругом светила. Петля табуна
из прародительного в послепредложный падеж.

По делу-то, множественное единство числа
грибов и грибницы набило бы им глаз и рот,
не говоря уж телесность состав его разнесла
на мужеский, женственный и промежуточный род.

А так, и голос и пропись внушают, что ин
всего лишь глагол, и просто наречие ов ,
а звезды, и мгла ущелий, и нега долин —
суть лексикон. Выдох слова. Одно из слов.

Сиротское. Твердящее через пень-колоду азы
отчаяний и иллюзий. Заумное. Пресс-релиз
бессилья. Прикладывающее к борозде слезы
печать поцелуя. Единственное мое из.

Чуть что – зима. И снова холод, и
опять темно, и непонятно где
идешь, живешь. И что? Живи, иди,
не коченеть же в пыточной бадье.

Из колыбели путь один – в гнездо
стай прошлогодних. Зимний воздух лют,
он стужи нож, он черен, тверд. Зато
уж если где уют – в зиме уют.

Не в летней неге и не в болтовне
спектральных рощ и сбросе тайн в ручьи,
а в духоте, в силках перин, в огне
чекушек и пылающей печи.

Прими на грудь. Сунь в топку кочергу.
Пофилософствуй. Выгляни за дверь.
Всё так же ль там? Не врут ли, что в снегу
всё зло? Сам думай, на слово не верь.

Уткнись губами в шарф, уткнись в любовь
и стружку с фетром мерзлой склей слюной.
Февраль-дворнягу назови вервольф,
чья конура – скворечник ледяной.