Анатолий Найман - Подношение Гале

Сложи строфу. Строфа – сугроб. Сугроб —
скульптура срока, взятого взаймы.
Кулек цитат. Курган альбомных строк
зиме.
Концу.
Зимой – концу зимы.

ты же не дашь боли-во-благо
если конечно такая есть
а не клокочет в ней бездна и месть
сделаться болью-во-зло

изб перестроенных в виллы и бунгало
вместе с теми что брошены
больше теперь число
чем спаленных Хирошимы
а ведь в избе как в реторте
древний был заперт код
кто от кого родится
кто перед кем умрет

не пошатни же не порти
роту комодных слоников
тульской артели Индия
выстроенных по росту
ты же не станешь меняться
горем с ближайшим из сродников

ищущий истину в выжимках из себя
к ляду льни забинтуйся в рогожку тяни к себе
то что в апреле кончается зародясь в сентябре
охтя ноя дико явно свербя мертвя
порядок тот что блюли закладки в календаре
лист какой весь исписанный а какой и пустой
не отменен и на форзаце потомки тире
высмолено младший старшего не оставь сиротой

если есть рцы должна и одна быть рца
если я что-то значу кроме как трачу
на рысь кислород и на кремний пазнокти
ты протащи меня рыцарша Речь под уздцы
брегом реликтовой непролазности
ты прореки мне река прорцы
неиссякаемая прореви р. Жизнь
перед впадением в о. Неизвестно-Что
ты прожурчи р раз по р сто раз по сто
заповедь и задачу

не-умереть-прежде-отца!

мой утешь эгоизм

Око слепого – мрамор и мрак
мрак пустоты и мрамор
боли вспыхивающих ночью драк
в жмурках тюремных камер.

Мякоть пространства, времени брешь
Космос, а стены и двери
темную делают дню – невеж
учит триумф материй.
Норма, очко. На незрячий глаз
бога. Под пальцами Фидия.
Бога, которого лик анфас
смотрит себя не видя.
Застит собой, как чернила, в расщеп
перьев сочась. Не чувствуй
букв, сам себе поводырь. На хлеб
в голос проси. Сопутствуй
кашлю, бордюрам, решеткам, тычку.
Призракам в карцере суток.
Норме. На первой же сдаче очку.
Тьме, изваявшей рассудок.

Так-то. Стучи по асфальту, трость.
Тело, не верь в прозренье.
Мышечный спазм, ломкая кость,
арифметически средне
между догадкой и мертвым лучом,
на стрекозью фацетку
падающим – низачем, ни о чем, —

бросьте слепцу монетку.

Тонущие в океане, даже дамы
с Титаника, сплошь герои вроде Электры,
а джентльмены – Тантала, хотя чемоданы
набиты у них мишурой и все они клерки.
Мы же, в пруду поперхнувшись, чернь, населенье,
в удушье захлеба, тараща глаза как блюдца,
ждем инстинктивно коснуться ступнями сени
смертной, самого дна – чтоб оттолкнуться

и всплыть, хватануть еще воздуха. Так что, отче,
вам как духом приподнятому, но к букве
прикованному придется потискаться в толще
крестного хода с иродовой хоругвью,
к литере патриотизма полусоветской-
полумасонской желающих быть в фаворе.

Вам приписанному как ветерану секций
тех кого пламя не жжет, по колено море,
придется махать генералиссимусом усатым
как опахалом над ребрами вашего деда.

Чтобы даст бог через силу, уластив фатум,
двинуть обратно, ветра глотнуть и света.

Это трогательная история,
в ней как щит путевой – кенотаф,
для загробных эпистол Гонория-
папы ящик почтовый. Шкаф
со скелетом. Из гипса. А если
был бы мраморный, – может, Рим
и не вспомнил, что Сант-Алесси —
тот под лестницей пилигрим.

Пусть седьмая вода, но чудо
на одном из холмов семи,
что отец не бродяге блюдо —
сыну слал со стола семьи.
Сорок лет как пропал, все порваны
с прошлым связи – теперь принудь
в Тибре рыб на вторые похороны
для поминок блесну глотнуть.

Да привадь потом челядь к лекциям
и рассказывай, как не схож
с Человеком Божьим Алексием
был тот юноша, Леша, Леш,
как гоняемый ветром и ветра
против, в пекло, в потоп, зимой
путь искал он через Сан-Пьетро,
через цирк Нерона. Домой.

Витебская ж/д, 25-й км
Девятнадцатого октября
в недоношенный день Лицея
видел я как на луг царя
поросят выгоняла Цирцея

Так и сам я здесь в оны дни
в пионерскую втиснулся молодь
и трусил и визжал как они
и как пулю вылущивал желудь
Почему я не умер тогда
если бомбой убило деревья?
Может мертвой быть даже вода
липнуть могут пейзажи как репьи.
Сгинуть некуда. Выжить слабо.
С красотой навсегда распрощалось
в душегубке обмякнув жабо
кучевое. Трава отмолчалась.

Откричали ура молодцы-
гренадеры с пьянцой царскосельской
и осели дворцы и морцы
штукатуркой и гнилью расейской
ртуть на луг нефть сползла на моря
пахнет газом термометр сломался.
Мысль про надцатое октября
тлеет только под осыпью Марса.

(Ну, и Баболовское бабло —
зелень касс, будуарная тина —
торжествует! Хоть выжить слабо,
сгинуть некуда, но руина
нерушима, поскольку – прах.
Что разбито – не бьется. Осколки,
как на здешних, звенят на пирах
в залетейском лицейском поселке.)

Вся еще комната, лампы, все еще вещи,
полки, все еще книги, кассеты, дверь
вся еще на балкон, на толпу деревьев
перед гоночной все еще дрожью проспекта,
все еще свет и углы темноты и пропорции их —
те же, все еще то же, тот же и та же.
Только дыханья, только тепла от тела,
глаз, ну и голоса, и очертаний движенья
или покоя и сна – (произнести ли?) – нет больше.
Слов? Обойдемся без них. А вот голоса, взмаха руки,
просто щелчка зажигалки – больше нет. Нет нигде.
И теплой волны от тела.

Мать и отец – одно. Мы – одно. Но и мать —
одно. Как одно и я. О, ничего не случилось
неожиданного. Ни для кого.
Ни для звезд и ночей, ни для завязи дня
нового и увяданья. Ни для гармонии общей
и общего хаоса. И вот уж точно,
что не для Бога. А для одной только матери. И меня.
Одного.

Не отвлекайте нас, тараторя
о силе духа, не ставьте вопрос
о выдержке, не лишайте горя,
не отнимайте слез.