Анатолий Найман - Подношение Гале

Так, Фернандо, и передай там: жаль.

От конфеты валялась обертка и в фантик
напросилась сложиться. И в ямину шлюз
опустил я вручную, настырный романтик,
отшибая и детство, и приторный вкус.
Как на съемках. Совпало все тютелька в тютельку.
Механический голос: «Закройте окно, —
произнес, – занавеску не трогать». И тут только
я опомнился, как это было давно.

Огородили решеткой метров квадратных сто
вытянутых в длину
по сторонам от рельсов.
Что если я – тянет тревожно – нырну
внутрь коридора под расписание рейсов
массой телесно инертной?
Что
если я выдавлен электричкой в страну
окажусь сени смертной?

Было такое, бывало, случалось.
Иларион не помышлявший себя убивать
мирно стоял ждал чтобы мимо промчалась
груда грохочущая. А через день – отпевать
вышло. Его, окошко, московский с вороной дворик.
Вязки домашней свитер, отложной воротник.
То, не знает чего, хоть факты и знает, историк,
мытарства рода, могилы рода, и как лорнировал
прадед будущее, и как декламировал
правнук баритонально «к устам приник».
А на помин, на закуску вопли генсека,
в собственной коже барахтаясь, он призывал:
вы там, в очках! ухнем! а ну-ка! да все-ка!
а что нука-всека, зал ухватить прозевал.

Риска и страха сварка-пробел,
страстью растравленный горбясь скорбел.

Что тут к чему, дай разобраться, летопись.
Где между Раем и Русью граница прошла?
Грустно. Торф бы хоть тлел, коптилка хоть теплилась,
звякал царь-колокол, дружба визжала пила.
По трудодням, по железной дороге, по тундре
гиблый рудничный гремит безоглядный шансон.
Ловят тех, кто лиловей, мрут – кто изумрудней.
Ты мне с чего на память приходишь, Иларион?

Родина как пространство сносилась, истлела.
Но в планете как родине та же играет кровь,
за горизонтом особенно, там она юное тело,
груди – снежный рельеф, лоно – дали, облачко —
бровь.
Это непобедимо, вроде в сердце укола.
Вожделеньем к монгольской бесконечной езде
женщин верхом был ужален венет Марко Поло,
как потом Казанова. Это всегда везде.

Пахнет казашка замшей, материком, суховеем,
мужем, ее на службу подвёзшим, когда на нем
одеколон уже высох, пульпой бумажной, клеем
годового отчета и, конечно, конем.
Но для казашки пахнет, будь хоть джейранолика
она как царица Томирис и платиновой зашорь
маской глаза, не арык сам, а журчанье арыка
и кислородной подушки в антициклонах зорь.

Так я, по крайней мере, вижу ее и помню,
чужеземка, кентаврша, в свет выбившееся жлобье,
чья-то прихоть, всадившая в прихотливца обойму.
Хлам моя европейскость, жезл дикарство ее.
Ибо надоедает. Свое. Ну жив слишком долго.
А усильем любить – как удить: наживка снялась.
Жизнь заграниц – экзотическая наколка,
руки-ноги на месте, но непонятна связь.

Да и не ждет никто никого. То ли устали
ждать, постарели, и рады бы, просто нет сил:
прибыл, встречал, проездом, спешу – как на вокзале.
То ли и я с виду сам новосел, сам старожил.
Родина – к завучу вызов родичей, в строку лыко,
если она не солнца спутник, не шар земной.
Греет патриотизм – хоть имя и вправду дико —
сводкой погоды с широт, где жарко зимой.

Есть дягиль, ангел для – архангелов: растенье.
Сорняк, а выдернуть да сгрызть, и суета
на дно осядет дня, в кальянный дым кофейни,
в стекло зеркальное поверх мазни холста.
Он, дикий – снадобье, чумных надежда, гибель
бактериальных флор. И пряность грубых блюд.
И силос, наконец. Но корень слова – тигель
с сережкой в жижице золотоносных руд.

А мы прикорневых розеток мякоть топчем:
еще бы красота – куда ни шло, милей
хоть глазу было бы, но нет, бурьян. И, в общем,
мы выше этого, соцветий и стеблей.
Что жизни смысл, ау? Душа душой, но тело
куда как хорошо, пускай в нем мрак и муть.
Единственно оно, кто в силах делать дело,
и столько сделало, что можно отдохнуть.

Что можно отдохнуть – так это называлось.
И пелось как романс. И думалось всерьез.
Не спальня, не пикник, но театральный ярус
для утоленья чувств и исполненья грез.

/////

Туда, туда, домой, за юностью, за шаньгами,
с Лагуны на Урал, в батист инфант от скверн
бульварщины махнуть – в комбинезоне ангела,
то-бишь, как дух, как фавн, Булонским лесом в Пермь! —

на луг, где своего не открывают имени
чины небесные, ни злаки, ни цветы,
где жизни: удиви! – велим – ты удиви меня! —
и навсегда с тех пор, как с няней, с ней на ты.

Что дар? Не плод. Не плюс. Не груз, что носит тельная
коровка. Дар есть гон артистами новизн,
как нимф богами. Бой с собой-спецом. Дуэльное
кровосмешенье. Цепь смертей – таланта жизнь.

Хрящей голосовых и пальцев сброд заякорив,
сосков, а главное, крутых подъемов стоп,
из них, из ничего сложил искусство дягилев
деленьем корневищ на площадях европ.

/////

Трава как замысел. Еда. Матрас.
Аптека. Степь. Трава как гениальность.
Коко Шанель – мой нюх ее потряс
на благовонья, линию, тональность.
Голодный, я траву такую – сныть —
жевал. Сосал кипрей – разнежить волю.
То только и умею я, что жить.
Мне ли не знать? Я родился травою.
Что ангел – в услуженье, ерунда:
травинкам гнуться в радость без натуги.
Архангелы – когда так господа
сиятельны, то светятся и слуги.

/////

Из лож Россия – гран-гала, где умирают.
Масовка, зрители, герои, списки трупп —
все. Контролерши, гардеробщик, пусси-райот,